Ведь не могла же она первой напрашиваться на свидание и,
следовательно, весь разговор был затеян ради ее самой, будто до того она
еще колебалась, а теперь в середине января решилась. Я так это понимал, что
просто-таки опустил руки, решив ничего не предпринимиать. Может быть, я уже
тогда знал правильный ответ и потому лишь не радовался, чтобы не сглазить.
Мы расстались, ничего не решив. Все переносилось на завтра, на следующий
решительный день, день колебаний, сомнений и окончательного выбора. Я
полностью доверился ей: пусть, как решит, то и будет.

Никакое преувеличение, никакая остроумная метафора или, говоря сухим
языком, аналогия, не могут превзойти реальную комбинацию естественных
событий. Мог ли я в любом случае не последовать в тот день за ней к ее
мужу? Хватило бы у меня сил отказаться от свидания только из-за унижения
оказаться в положении стороннего наблюдателя? Не уверен, не знаю, не могу
гарантировать. Слава Богу, сию чашу пронесли мимо меня кому-то другому.

Да, мы были там. Сначала это походило на испытание, на некий хитроумный
опыт с неясными, изменявшимися по ходу дела предпосылками, и с еще более
неясным исходом. От страха потерять то, чего я еще не имел, но наверняка
мог бы получить, все мысли свело в одну безобразную, отвратительно малых
размеров точку, из которой рождался лишь один, нарочито серьезный, мрачный,
даже, я бы сказал, исторический взгляд на природу вещей. Временами,
казалось, все рухнуло - такими долгими показались мне тридцать-сорок минут
ожидания на краю третьего Рима. Наверное, оттуда, из того места, где они
были вместе, меня трудно было различить на фоне черных северных пиний. Я
исчезал, растворялся, таял во временах, как тает бритвенное лезвие в
лимонной кислоте. Я превращался в маленького малозначительного человечка,
брошенного в реторту средневекового алхимика. Она уже не вернется, ныло под
ложечкой, и тут же уточнялось в мозгу, т.е., конечно, вернется, дорога-то
назад одна, но уже совсем не той, что раньше, холодной, чужой, не
нуждающейся в моих навязчивых притязаниях. Вспомнилась отвратительная
сцена, случившаяся некоторое время назад в какой-то полутемной кофейне,
куда мы зашли передохнуть и обогреться, и где пьяная нахальная рожа,
схватив меня за грудки, грозила тут же меня измордовать, а я так же
унизительно испугался, и не столько действительно быть измордованным,
сколько открыться пред нею мелким слабохарактерным человеком. Тогда кое-как
пронесло, а что теперь?

Теперь она появилась. Я заметил ее первым, я увидел еще издалека, как она
обрадовалась своему новому появлению передо мной, и все покатилось вверх, к
новому состоянию души, победившей в себе древние предрассудки.

Вся история - ничто, наша история - все, потому что мы попали в место, куда
не ступала еще нога человека. Мы знали это вдвоем и даже не нуждались в
комментариях. Она еще была на полпути ко мне, а я уже прочитал по глазам,
по уголкам губ то же самое, ибо эти глаза и губы были теперь моими. Что там
любовь, когда между нами сейчас возникало и с каждой мелкой секундой
утверждалось новое, открытое, конечно, совместно, никем и никогда не
испытанное чувство. Оно не имело вкуса и запаха, оно не имело длительности
и размеров, оно было больше всего, о чем кто-либо раньше мечтал. Точнее,
оно включало это все сразу в себя, но не по частям, как слагают стихи и
пирамиды, по многу раз зачеркивая неудачные места, а сразу, целиком, одним
живым телом, со всеми возможными моральными и порочными моментами. Мы
становились одним особым организмом в одной особой точке, приготовленной
специально и вовремя для нас. Это было так неожиданно и так ново, что я не
успел даже придумать этому название. Любовь? Ха! Любовь проходит, да к тому
же она уже была и так, а здесь совсем другое. Я удивился, почувствовав, как
все стало абсолютно дозволенным и в то же время практически законченным. Мы
были всем миром, нас невозможно стало разделить, да и мы сами не могли бы
разделиться, решившись даже на самый отчаянный, низкий поступок. Мы могли
бы буквально здесь, на расстоянии прямой видимости, вопреки предрассудкам и
холоду, заняться животной любовью, или наоборот, застыть, отвердеть в
бесконечно долгом ласковом взгляде. Это было одинаково приемлемо, это все
только улучшало, укрепляло, склеивало. Ведь мир не может исчезнуть или
разделиться. Да и всякое наше действие, я теперь в этом был абсолютно
уверен, было бы совершенно иным, чем у других людей. Я, кстати, в этом
очень скоро убедился, да и она не стала скрывать своего восторга.

Как, почему, на каком основании все это проросло в самое неподходящее время
года? Доподлинно неизвестно. Известно лишь другое - пошли совсем другие
дни, дни ожиданий, встреч, разлук, любви и того неизвестного,
неразделяемого на мелкие понятия явления, скрытого ранее в глубинах
доисторического сознания природы и взошедшего теперь на нашем горизонте
подобно новому небесному событию.

- Со мной так никогда не было, - признавалась она в минуты откровенности. -
Мне кажется, будто твои тонкие корни прорастают внутри меня, и я этого
боюсь и в то же время жду и хочу этого.

Еще бы, думал я с неким спокойным восторгом взаимопонимания, я и сам был
будто добрый кусок плодородного чернозема, под пышной, сгоравшей от желания
расти и плодоносить яблоней.

Это необычно, странно - наше новое состояние, так похожее со стороны на
сон, на мираж, на воображенное не только не отрывало нас от поверхности
земли, а наоборот, тянуло, звало к истокам, к родникам, к опостылевшей,
заброшенной ранее серой и грязной почве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16