Через миг-другой Мечник, перегнувшись с седла и почти касаясь ухом бледных дрожащих ильменкиных губ, сумел наконец разобрать:
— Плохая… Плохая ночь. Чувствую что-то. Не пойму что, только плохое оно. Надень доспех, а?
— Нет уж! — Кудеслав легонько дернул Векшу за взъерошенные волосы. — И так мы с тобою лишь дивом еще никого не разбудили. А тут в сарай, да из сарая, да снова в седло, да железом греметь… Ничего, воин не доспехом силен. Ты лучше себя обереги.
— Оно не для меня… — выговорила ильменка, с досадой отстраняясь от Мечниковых пальцев, рассеянно балующихся ее вихрами. — Ну, это… Которое невесть что… Оно для тебя. Не ездить бы тебе, переждать…
— Пустое, — хрипло перебил ее Кудеслав.
Перебил и запнулся. Потому, что понял: Векшу ему не успокоить, ибо для этого бы нужно сперва успокоить себя.
Он тоже чувствовал небывалое. Он, Мечник, воин, навидавшийся всяческих видов, сын могучего кудесника, наделенный толикой отцовой ведовской силы, выученик — хоть и не шибко удалый — своего стрыя, отцова брата, охотника, к которому чаща-матушка и впрямь по-матерински доверительна да благосклонна… Так вот он, Кудеслав Мечник, будучи всем перечисленным, оробел перед ночным лесом.
Оробел нешуточно, до озноба.
Как дитя малое.
Может, и впрямь следовало переждать; возможно, он дал бы себе эту потачку (хоть только лишь боги ведали, не повторится ли такое следующей ночью и теми ночами, которые настанут потом). Однако Мечнику подумалось: стыдный, прежде неведомый страх может быть насланием Белоконя — именно чтоб задержать. Эта мысль, да еще вполне справедливая уверенность, будто откладывание поездки помешает сохранить ее (поездку то есть) в тайне, все и решили.
И Векша тоже поняла, что он уже все решил и что его не остановить, а потому разом оборвала невнятные уговоры («День всего пережди… пожертвовал бы Роду, и Навьим, и Лесному Деду… а я бы пока оберег — вместо того, который ты Велимиру…»).
Умолкнув на полуслове, она чуть отступила, съежилась, обхватила руками голые плечи. И Мечник толкнул лошадиное брюхо задниками мягких сапог.
Перед тем как принудить кобылу к прыжку через ограду, Кудеслав обернулся. Векша и не подумала уйти в тепло — стояла, где стояла, все так же ежась и тиская ладонями плечи. Расстояние до нее было уже изрядным, и все же Мечник, не задумываясь, поклялся бы чем угодно: ильменка что-то шепчет ему вослед.
«Что-то»…
Наверняка это «что-то» было охранительным наговором.
И хоть проку Векшино шептание сулило немногое (какой уж тут прок, ежели неведомо, от чего охоронять?!), Кудеславу сделалось легче.
* * *
Туман сгущался. Длинные, пахнущие пронзительной сыростью космы теряли прозрачность, тяжелели, оседали к обесцвеченной звездным светом траве.
Свет…
Казалось, его рождают не звезды, а именно эти рои несметных водяных капель, похожие на зацепившиеся за подножья деревьев седые пряди — будто бы ужасающего роста великан вздумал мести лес бородою, да всю ее изодрал-повыдергал о сучья, пни да валежины.
Лес впрямь был словно выметен. Верней сказать так: лес был словно бы неживым.
Лес молчал.
Не то что зверье да ночные птицы — даже комары «уда-то пропали; даже ветер, не на шутку разгулявшийся было с вечера, затих, и деревья стыли в пугающей каменной неподвижности. Ни шороха, ни единого шевеленья листвы, обернувшейся холодным чищеным серебром. Лишь плавное оседание густеющих поволок, сотканных из влаги, седин да хворостьного озноба; лишь топот копыт Мечниковой лошади — вот и все.
Все…
Да, именно так: все было в ту ночь необычным, а потому пугающим. Однако больше, чем свет, как бы не имеющий отношения к ясной звездности неба; чем холодная влага, которая решила подменить собою воздух; чем даже беззвучная оцепенелость леса — больше, чем что бы то ни было, пугал Кудеслава он сам.
Наверное, до сих пор сказывался жестокий ушиб, доставшийся ему во время схватки-расправы с поплечниками Яромира. Наверняка сказывались и тягостные переживания последних дней. Да еще вдобавок промозглая мокреть и самая обычная сонливость…
Только Мечнику не верилось, будто всего этого достаточно для объяснения навалившейся на него вялой одури.
Всякое выпадало в прежние времена: ушибы куда тяжелее того, недавнего; бессонье куда длиннее нынешнего; а опасности, верно, все-таки меньшие, потому что бывали они предсказуемыми, понятными. Но никогда раньше ему бы и в голову не пришло, что в предчувствии смертной угрозы он может вот так безвольно болтаться на лошадиной спине…
И умная хранильникова кобыла, которую бы должен был насторожить, встревожить беззвучный вымерший лес, шла размеренной неторопливой рысью — будто ее тоже одолевала сонливость. А Мечнику недоставало сил даже заставить лошадь шевелиться проворнее… Ведовство. Мутное, злое.
Не удалось, значит, незамеченным убраться с волхвовского подворья.
На что же надеяться? На Векшины заклинанья? На собственную воинскую сноровку, которая может все-таки пробудиться в последний, самый опасный миг? Не шибко крепки такие надежды…
Муторная вялость накатывала на Мечника размеренными леденящими волнами. Временами казалось, будто проклятое наваждение вот-вот схлынет, выпустит и больше уже не вернется. Но все повторялось. Омерзительная дрожь подменяла упругую крепость мышц на никчемную дряблость, зрение, слух, осязание продолжали цепко ловить творящееся вокруг, только добыча чувств волновала разум не сильней, чем запрошлогодние желуди.
Разум грезил наяву. Дивным образом не мешая видеть застланный туманом ночной лес вокруг, перед Кудеславовым взором нет-нет да и наливались пронзительной явью необъятная равнина, поросшая бурой свалявшейся травой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21