- Готовься. Да чтоб живо у меня, слышишь?
Человечек встряхнул на плече глухо звякнувшую сумку, заморгал
виновато:
- Нижайше прошу ясновельможного пана... Жаровенку бы мою как-нибудь с
телеги снести. Тяжеленькая она, жаровенка-то, одному не сдюжить. И еще
огоньку бы...
Воевода не успел распорядиться. Несколько мужиков из толпы метнулись
к телеге, поставленной в скудной тени чахнущих от жары тополей ("Где?" -
"Вот это?" - "Берись, поднимай!"). А на ближней улице уже топотали, вопили
истошно: "Криська! Криська, скорей! Пан дознатель огоньку просит!"
Приволокли жаровню, вздули угли. Преисполненный ощущением собственной
значимости "пан дознатель" присел на корточки, запустил руки в громыхающее
содержимое сумки. Писарь, деликатно покашливая, пристроил на краешке
стола чернильницу и принялся разворачивать трескучий пергаментный свиток.
В тот самый миг, когда должно было бы начаться долгожданное действо,
затаившее дыхание толпа вновь забурлила, взорвалась злобным гомоном.
Худенькая расхристанная девчонка всем телом билась о людские спины,
продираясь вперед, к судьям. Она что-то кричала, но крики эти вязли и
пропадали в многоголосом визгливом вое: "Змееныш! Гадючье отродье! На
костер тебя вместе с мамашей твоей проклятой!" Людское месиво завертелось
грязным водоворотом, приминая девчонку к земле; замелькали кулаки; чьи-то
торопливые пальцы шарили в пыли, выискивая камень...
Досадливо скривившись, воевода махнул рукой, и его ратники споро
надвинулись на толпу. Порядок восстановился стремительно. Особо буйных
вразумили увесистые тычки латных рукавиц, прочих оттеснили подальше и
заставили смолкнуть. Кинувшаяся было на помощь дочери ведьма перестала
рваться из рук стражи; ее отпустили, и она снова застыла неподвижно, будто
деревянное идолище.
Девчонка тяжело поднялась на ноги. Несколько мгновений воевода
брезгливо рассматривал ее всклоченные пыльные волосы и расцарапанное лицо.
Потом мотнул подбородком:
- Подтвердите. Пускай говорит.
Двое выметнувшихся из-за воеводской спины слуг торопливо, чуть ли не
волоком подтащили девчонку к столу, тряхнули за плечи: "Ну, не молчи, ты!
Их милось снизошли, ждать изволят... Ну!"
Нет, она не собиралась молчать. Она просто не могла сообразить, как
нужно говорить, чтобы эти важные паны обязательно выслушивали все до
конца. Путались мысли, подгибались трясущиеся колени, ныло ушибленное
плечо, и ничего, ничего, ничего толкового никак не придумывалось. Но
молчать тоже нельзя: в любой миг терпение его ясновельможности может
лопнуть, и он прикажет начинать страшное...
Опять толчок в спину, опять над ухом злобное "Ну!" Девчонка решилась.
Судорожно сглотнув, она притиснула к груди перепачканные ладошки и сказала
хрипло:
- Не надо дознания. Ваша милость, ласковый пан, не надо. Ведьма она,
я доподлинно знаю, что ведьма. Вот вам крест!
Воевода молчал. Отец настоятель, покосившись на него, мягко спросил
девочку:
- Почему ты так уверенно обвиняешь свою мать?
- Потому что знаю. Видела. И этой ночью, и прежде не раз случалось.
- Значит, ты уже давно подозревала свою мать в ведовстве? - еще
ласковее спросил доминиканец.
Девочка истово закивала, и он, значительно глянув на писаря (пиши
мол, все пиши поточнее!), задал новый вопрос:
- Почему же ты скрывала свои подозрения? Если бы все открылось
раньше, твоя мать не успела бы причинить столько зла. Возможно, ее еще
удалось бы спасти, ведь Бог милосерден. Но ты предпочла дожидаться, пока
жалобу подаст кто-либо другой. Итак, почему?
Старый доминиканец превосходно умел владеть собой, и все же от его
ласковой доброжелательности повеяло чем-то железным - словно бы под мягкой
травой обозначился вдруг настороженный капкан.
- Робела я, пан-отец, - девочка отвечала настоятелю, но почему-то
упорно смотрела не на него, а на воеводу. - Очень уже страшная она
делается, когда думает, будто одна. Космы по плечам висят, глаза зеленым
огнем полыхают, а сама все бормочет, бормочет...
- Замолчи, дура!!! - от истошного вопля рванувшейся из рук стражников
ведьмы доминиканец вздрогнул и перекрестился.
А девчонка словно и не слыхала. Продолжая показывать, до чего
страшной делается иногда ее мать, она задергалась, забормотала какую-то
невнятицу, по-прежнему не сводя с воеводы потемневших, сделавшихся
недетскими глаз.
Его ясновельможность вдруг захрипел, обеими руками рванул ворот.
Доминиканец вскочил, вскидывая над головой наперсный крест, но было
поздно. Запрокинув полиловевшее лицо, воевода осел на пыльную землю, и в
его стекленеющих глазах тускло отразилось злое полуденное солнце.
Девчонка замерла, с неподдельным ужасом глядя на мертвого. Отец
настоятель попятился, отмахиваясь крестом; кто-то из причта бросился к
воеводе, кто-то выдергивал из ножен меч, кто-то крестился... А потом
невыносимую тишину вспорол женский визг - одинокий, пронзительный,
страшный - и все утонуло в реве готовой сорваться с места толпы.
Ведьмина дочь опомнилась. Затравленно оглядевшись, она вдруг
принялась горстями хватать пыль из-под ног и расшвыривать ее вокруг себя,
выкрикивая бессмысленные слова. И вой озверевших людей как-то незаметно
перелился в вопли животного ужаса. Людское скопище взволновалось, передние
стали проталкиваться назад, а потом двое-трое бросились наутек, и за ними
хлынули все.
1 2 3