Хромой влетел в пещеру и остановился, тяжело дыша. В очаге весело
полыхал огромный костер, а Кошка сидела на ложе и занималась вчерашним
горшком: возила внутри рукой, а потом старательно облизывала ладошку.
Хромой перевел дыхание:
- Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?
Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:
- Откуда мне знать? - она глянула на пустые руки Хромого,
разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧТОБЫ КАМЕНЬ ЗВЕНЕЛ ОПЯТЬ

1
Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому, что здесь не надо
было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было
просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать
мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и
смотреть, смотреть, смотреть...
Каждый вечер здесь бывало два заката.
Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и в небе, и в
озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие
кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и
тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным
ранее страхом - щемящим и сладким.
А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был,
и все равно, что не был, потому что не видел его никто. И тогда гас закат,
но вместо него на небо часто сходились звездные стада - сходились, чтобы
кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно. Хижины медленно плыли в
пустоте сквозь рои белых огней - холодных, мерцающих - и смотреть на это
хотелось без конца.
Но долго смотреть Хромому удавалось редко: Кошка возилась и хныкала
рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой стенкой, ныла, что ей
одной холодно, скучно и страшно, что пол под ней очень скрипит и,
наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто Хромой
и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить ее ну
никак не может, потому что больно, и пусть Хромой придет и хоть раз
покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно
и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!.. Приходилось лезть в
темную духоту Хижины, гладить по голове, уговаривать, что не может он
кормить Прорвочку, пробовал уже, не получается, что все говорят: кормить
должна Кошка, у всех так. И Кошка кормила - хныкая, жалуясь неизвестно
кому на его, Хромого, лень и неспособность к такому простому.
А потом Кошка засыпала, пристроив укутанную в шкуры посапывающую
Прорвочку у Хромого на животе, и Хромой дремал - чутко, не шевелясь, боясь
захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только тихо рычал изредка, когда
кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая шаткие сваи.
В тот вечер Хромому тоже не удалось досмотреть закат. Помешал Щенок.
Он подошел - сгорбившийся, дрожащий; постоял в сторонке, прижимая к
грязной груди крепко сжатый ободранный кулак; заискивающе поморгал
слезящимися глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, придвинулся ближе, сел -
неудобно, настороженно, готовый при малейшем признаке неудовольствия
Хромого отпрыгнуть и убежать. Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет
он замечать всякую дрянь!
Щенок был дрянью, потому так и остался Щенком, несмотря на изрядную
уже плешь и стертые зубы. Пока был жив Однорукий, он был Щенком
Однорукого; теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком. Был
он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий,
но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив. А Щенок был
глуп, как щенок.
Единственно, что имелось в нем примечательного, так это умение
исчезнуть с поразительным проворством за мгновение до того, как станет
опасно. Хижины у него не было, и спал он над водой прямо на сыром
промозглом настиле, цепляясь за него во сне удивительно прочно; и часто
ему приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по
вечерам мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а
где будет ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка ни кто не ел.
Может быть потому, что он был невозможно костляв, - питался ведь всякой
дрянью, обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в
редкие для племени сытные дни.
Некоторое время они сидели молча, и Хромой смотрел на закат, а Щенок
смотрел на Хромого. Потом Щенок тихонько всхлипнул. Безрезультатно.
Всхлипнул еще раз - громче, жалостнее. Хромой чуть повернул голову,
разлепил брезгливые губы:
- Э?
Щенок едва заметно придвинулся, задышал часто и прерывисто, не смея
еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
- Могу говорить?
- Говори, - Хромой снова отвернулся, зевнул длинно и громко. - Или не
говори. Мне одинаково.
Щенок зажмурился, с присвистом вздохнул, дрожа от осознания
собственной наглости:
- Хромой... Хромой добрый к слабым. Хромой... сделает нож? Мне -
сделает?
Хромой повернулся к нему всем телом, выпучив глаза и приоткрыв рот в
беспредельном изумлении:
- Зачем?
- Я слабый. Будет нож - буду сильным.
- Ты глуп, - Хромой овладел собой, скривился презрительно. - Ты не
понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут Люди. Спросят: "Для кого?" Я
скажу: "Для Щенка". И они будут смеяться. Они скажут: "Ты заболел
головой".
Щенок неуклюже поднялся, спрятал за спину все еще стиснутый до
белизны в пальцах кулак:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34