"Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом - даль, за каждой далью - вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах - как бесконечно мал.
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот под скрежет якорей...
С первых же строк Петр почувствовал, что это то, что
эти строки он будет знать наизусть - и они будут спасать его
и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света
на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой
и сунул в портфель - не то! Стихи прекрасные, но быстрее же,
быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?
Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что
смотришь в окно, на голубей, на заборы как на волшебное дол-
гожданное кино.
В Эрмитаж? В Эрмитаж...
Петр в оцепенении усмехнулся - давно ль был в Эрмитаже,
давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым порт-
ретом? Портретом Иоремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как
обрыдло! Одни переработанные отходы - сколько же их просеи-
вать?"
Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня, хоть на
час. Не навязывай свое проклятое новое, я все еще жив!"
Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А все ос-
тальное? Как нудно предчувствовать лучшую участь! Ну неужели
для этой жизни родится человек, где хочется быть серьезным и
торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого,
хоть дразнит, маячит где-то рядом!
Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?

. .
Петр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в нос-
тальгическое и бесплодное забытье. Присев на скамейку, он
сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившего-
ся там. Казалось, что погружаешь руку в теплый песок, нет в
теплую морскую воду, когда еще чуть пьян от купания.
А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в
страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое

48

же уменьшающееся солнце.
Петр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер
коричневой пыли, как тогда из окна.
Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая,
что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!
Хотя, почему кыш? Какое слово - кыш... А! Кыш-кыш - так
говорила... Эта... Когда он лез к ней целоваться.
Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, ска-
жем, Лизавете и закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грус-
тно и легко. Но к сожалению я не пью. Никогда.
Да и Лизавета, милая...
Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания
о минутах, когда мы делаем зло, приятными. Грустными и лег-
кими. Это верно, верно; лучше один буду маяться, чем... А
что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Виве-
кананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о
другом ком, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Ва-
силий, этот дуалист? Да нет, он прав... И тот прав, и этот.
И остальные. Все попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше
стошнит, чем превратиться в дегустатора!

. .
Петр шел все быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на
афиши кинотеатров. Не дай Бог, туда понесет!
Правда, за полтора часа забвения от жизни - сорок копе-
ек. Дешево. Но похмелье сильнее от дешевого.
Как выгодно отличается кино от жизни! Там все быстро,
хоть и неинтересно бывает, и главное, сопровождается музы-
кой.
Какая музыка, что? Куда это я иду? Не все ли равно, чем
сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме.
"Не надобно мне миллиона, мне бы мысль разрешить". Да как ее
разрешишь, если ее в руку-то не возьмешь, хоть и поймал -
как скользкая пойманная рыба; раз - и опять в реке.
-- Эй, парень, постой! - окликнул Петра оборванный че-
ловек.
-- Что?
-- Ты не торопись. В военкомат идешь?
-- Нет, - ответил пораженный Петр, которому действи-
тельно надо было в военкомат, хотя и не этого района.
-- А, ну ладно. Я думал - в военкомат. Дай одиннадцать
копеек, хоть маленькую возьму.
Петр отдал деньги и все быстрее пошел дальше, уже зная,
куда.

. .
Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по
очередям - кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее.
Петр, сгорбившись стоял у уличного ларька и наблюдал за
быстрым и нечеловеческим движением селедок на прилавке, лю-
дей и машин. Все, даже селедки, имело такой сосредоточенный
вид, будто только что оторвалось от подлинного настоящего
дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.
Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лац-
каны пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!
Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обхо-
дится без рефлексии: рельсы бездорожья.

49

Жизнь кажется просто невозможной - поди ж ты - она про-
должается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами;
последние, косые достоевские лучи.
Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, ко-
торой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за
что?
Или - прав Василий! - это чувство первородного греха и
успокойся на этом? Или это просто грехи замучили?
Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это - за-
молить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сде-
лать нельзя.
Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок
две. Или за четыре двенадцать.
Видно нет мне благодати, нет ее. А без нее не жизнь -
одно название. Вот как в кино - занавесь, окошечко, откуда
луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22