Типично женский, точнее, --
бабский, со страху...
Глава семнадцатая
За лимончиками

Бог свидетель -- был Рай! Был!..
И был сад в том Раю, а в саду -- пресловутое, с яблочками на ветках Древо.
И был дом, в доме том -- стол, а на столе по вечерам горела, если уж и не
свеча, то хотя бы электрическая, под абажуром, лампа. И лапушка моя, сунув ноги
в камин, читала сказку о рыбаке и рыбке -- дурачина ты, простофиля! -- под
боком у нее дремал каштановый коккер, и он вздрагивал и поскуливал во сне. И
снилась коккеру его прошлая, такая счастливая московская жизнь, и квартира в
Безбожном переулке, и я, Тюхин, тайком от хозяев кормивший его "кавказскими"
конфетами, по каковой причине этот Джонни и полюбил меня совершенно
необъяснимой для непосвященных, прямо-таки истерической любовью: когда я
входил, он, завывая от радости, мочился на вьетнамский ковер.
И вот, сорвавшийся некогда с моего поводка коккер лежал у нее под боком, она
читала, опершись спиною о кресло, я сидел за письменным столом, а на коленях
моих уютно помуркивал кот, которого в той, в прошлой, похоже, действительно не
самой плохой, жизни срезал из двухстволки в Комарово первый и последний классик
некой исчезающей таежной народности, причем содеял он это до безумия
насосавшись из горла того самого напитка, что в его народе звался "огненной
водой", а в моем -- "косорыловкой".
Был, был Рай! И если кому-то вдруг покажется, что все, о чем я здесь понаписал,
не более чем химериада, горячечный бред, паноптикум наркотических фантомов --
ну что ж, я даже спорить не буду, я просто грустно улыбнусь и, кивнув на окно,
спрошу: а это не бред? Я чиркну спичкой, поднесу огонек к ладони и буду
держать, пока не вспузырится кожа моя, пока не засмердит паленым. Потому что не
больно уже, слышите! Потому что так изболелась душа, так истомилась плоть за
эти смутные окаянные годы, что никакая боль уже -- не боль. Задубенело уже все,
милые мои, дорогие, хорошие... Ну кто там еще?! Кто там звонит в мою дверь?!
Нету меня, слышите! Помер, провалился в тартарары! Нету меня больше на этом
долбаном свете, да, похоже, что и не было никогда... А вот Сад с райскими
яблочками -- был! Был! И всю ночь напролет над розовым абажуром мельтешили
эфемериды -- сорили пыльцой на стихи, гибли, обжигаясь о стосвечовку. А еще был
коробочек в правом верхнем ящике письменного стола. Спичечный коробок с нашим
советским МИГом на этикетке. А в нем, в коробочке, -- тот самый злополучный
ключик от французского замка. А за окном в Саду цвела акация. И роза. И
мушмула. И все на свете. И пахло магнолией, олеандрами и, конечно, морем. И все
было сразу -- и весна, и лето, и осень. Я то и дело подносил подаренные
Захариной Гидасповной "Мозеры" к уху... Да нет, вроде, тикают. А между тем в
самый, казалось бы, разгар дня -- это по моим часикам -- за окном с гиканьем
проносилась зоревая -- вся в красном -- Иродиада и начинало, как по команде,
вечереть, начинало смеркаться. А когда она возвращалась обратно уже вся черная,
наступала ночь -- южная, звездная. И в темноте свиристели сверчки, да так, елки
зеленые, громко, будто это и не сверчки были вовсе, а специально посаженные в
кусты жасмина милиционеры...
И как в сказке -- битком набитый холодильник -- бананы, кокосовые орехи, киви,
ананасы, рябчики -- Господи! -- всякие там марсы, баунти, сникерсы, серенаты,
шоколад Кэтбюри -- Господи, Господи! -- клетчатый плед на плечах, пламя в
камине, верная собака у ног...
Было, было!..
А наперекосяк пошло после того ее обморока. Будто роковой Мадула сглазил наше
семейное счастье.
Как-то под утро я совершенно машинально снял телефонную трубку, чтобы заказать
кофе в постель, и вдруг к ужасу своему услышал:
-- Шо?.. Хто там?
А вскоре среди ночи я, разбуженный шорохом, увидел глаза. Зеленовато
светящиеся, разные -- один с замочной скважиной, другой с дырочкой от сучка.
Они висели над столом, внимательно просматривая мои бумаги, которые
перелистывала рука, здоровенная такая, рыжая...
Дурацкие стишки свои я в тот же день сжег. Все сорок три штуки, плюс наброски
чего-то совершенно несусветного, в прозе, под странным названием "Тоска по
Тюхину". Сгорело, как и следовало ожидать, за милую душу. Один только стишок и
запомнился. Коротенький, всего-то в восемь строчек:
Господи, уже и не прошу --
на пол, как подрубленный, валюсь --
через силу, Господи, дышу!
Господи, не веруя, молюсь!
Господи, раздрай в душе, разлад!..
Он ведь мне уже который год --
Этот в душу -- исподлобья -- взгляд
ленинский -- покоя не дает...
Вот
такая, с позволения сказать, лирика. Невеселая, как видите. Да и не мудрено: ну
до смеху ли мне было, если еще там, в Городе, заприметил за моей лапушкой --
как бы это поделикатней выразиться? -- некий физиологический нонсенс, что ли. У
нее по-моему напрочь не работало пищеварение. Там, на Салтыкова-Щедрина, даже,
извиняюсь, туалета как такового -- не было. Вместо него была оборудована
фотолаборатория. Как-то раз я не выдержал и написал химическим карандашом на
дверях ее:
БЕДА, КОГДА ЖЕНА ФОТОЛЮБИТЕЛЬ:
ГОРЬКА ТВОЯ МОЧА, КАК ПРОЯВИТЕЛЬ!
О, если б знал, если б только мог представить себе!..
Когда кончились продукты, она стала поедать все подряд: штукатурку, угольки из
камина, мыло -- войдешь в ванную, возьмешь кусок "Камей классик", а на нем
следы ее неровных зубов! Помню, однажды вечером она, задумчиво глядя на
Петруччио, спросила меня: "Тюхин, а попугаи съедобные?". На всякий случай я
снял с антресолей раскладушку -- мало ли! -- еще куснет за ухо, как
Даздраперма!..
А еще она, Мария Марксэнгельсовна, пристрастилась к чтению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72