Но Филифьонка и не подумала помочь ей собраться, она сидела и молчала, разламывая на мелкие кусочки свои глазированные пирожные.
"Как-то все это неловко получается", - подумала Гафса и, незаметно пододвинув к себе свою сумочку, лежавшую на комоде, сунула ее под мышку. А зюйд-вест за стенами дома все набирал силу...
- Вы говорите о ветре, - неожиданно сказала Филифьонка. - О ветре, унесшем наволочку. Ну, а я говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О вихрях, смерчах, песчаных бурях... Об огромных волнах, которые обрушиваются на берег и уносят с собою дома... Но больше всего я говорю о себе самой, хотя и знаю, что это дурной тон. Я знаю, что со мной должно что-то случиться. Я все время об этом думаю. Даже когда стираю свой лоскутный коврик. Вы меня понимаете? Вам знакомо это состояние?
- В таких случаях принято пользоваться уксусом, - сказала Гафса, уставившись в свою чашку. - Лоскутные коврики обычно держат краску, если их полощут в воде с небольшим добавлением уксуса.
Тут уж Филифьонка не выдержала. Она почувствовала, что должна вывести Гафсу из себя, бросить ей вызов, и сказала первое, что пришло в голову, она указала на гадкую колючку, стоявшую в воде, и воскликнула:
- Смотрите, какой красивый цветок! Он так подходит к сервизу.
А Гафса, уставшая от всех этих разговоров, тоже рассердилась, она вскочила и закричала:
- Ничего подобного, он слишком колючий, и он здесь совершенно неуместен!
Затем дамы попрощались, и Филифьонка заперла дверь и вернулась в гостиную. Она была огорчена и разочарована, она понимала, что чаепитие не удалось. Злополучный кустик стоял посередине стола, серый, колючий, весь усыпанный темно-красными цветами. И ей показалось, что она поняла, в чем тут дело: оказывается, это вовсе не цветы не подходят к сервизу, а сам сервиз ни к чему не подходит.
Переставив вазу на подоконник, она посмотрела в окно.
Все море преобразилось, волны, оскалив белые зубы, злобно набрасывались на прибрежные скалы. Багровое небо низко нависло над поседевшим морем.
Филифьонка долго стояла у окна, слушая, как ветер набирает силу.
Тут зазвонил телефон.
- Это фру Филифьонка? - послышался Гафсин голос, робкий и нерешительный.
- Разумеется, это я, - ответила Филифьонка. - Здесь никто кроме меня не живет. Вы хорошо добрались?
- Да, да, конечно. А погода, кажется, опять немного испортилась. - Гафса немного помолчала, а потом сказала как можно дружелюбнее:
- Фру Филифьонка, а что, все эти ужасы, о которых вы говорили... Это часто случается?
- Нет,- ответила Филифьонка.
- Значит, только изредка?
- Да, собственно, никогда. Мне все это только кажется, - сказала Филифьонка.
- О!.. - воскликнула Гафса. - А я только хотела поблагодарить за приятный вечер. Так значит, с вами, никогда ничего не случалось?
- Нет, - ответила Филифьонка. - Очень мило с вашей стороны, что позвонили. Надеюсь, как-нибудь увидимся.
- Я также надеюсь, - сказала Гафса и дала отбой.
Какое-то время Филифьонка сидела, поеживаясь от холода, и смотрела на телефон.
"Скоро за окнами станет совсем темно, - подумала Филифьонка. - Можно было бы завесить их одеялами." Но она этого не сделала, а просто сидела и слушала, как ветер завывает в дымоходе. Точно брошенный матерью детеныш. С южной стороны колотился о стену дома рыболовный сачок, оставленный хемулем, но Филифьонка не решалась выйти и снять его.
Весь дом едва заметно подрагивал; ветер теперь налетал порывами, слышно было, как он берет разбег и вприпрыжку несется по волнам.
С крыши сорвалась черепица и разбилась о камни. Филнфьонка вздрогнула и поднялась. Она быстро прошла в спальню, но спальня была слишком велика и казалась ненадежным убежищем. Кладовка. Она достаточно мала, чтобы чувствовать там себя в безопасности. Филифьонка, схватив в охапку одеяло, пробежала по коридору, ударом ноги распахнула дверь в кладовку и, с трудом переводя дух, заперла ее за собой. Сюда почти не доносился шум бури. И не было окна, только маленькая отдушина.
Ощупью, в полной темноте, она пробралась мимо мешка с картошкой и накрылась одеялом, пристроившись у стены, под полкой, где стояло варенье.
Постепенно ее воображение начало рисовать собственную картину происходящего, гораздо более жуткую, чем шторм, сотрясавший ее дом. Буруны превратились в огромных белых драконов, завывающий смерч, закрутившись на горизонте черным сверкающим водяным столбом, несся в направлении берега, все приближаясь и приближаясь... Эта воображаемая буря была самой ужасной из всех возможных бурь, но именно так у нее всегда и получалось. И в глубине души она даже немного гордилась своими катастрофами, ведь единственным их очевидцем была она сама.
"Гафса дуреха, - думала Филифьонка. - Глупая, ограниченная дамочка, которая не в состоянии думать ни о чем другом, кроме печенья и наволочек. И в цветах она тоже не разбирается. А меньше всего в моих ощущениях. Она сидит сейчас у себя дома и думает, что со мной никогда ничего не случалось. А ведь я каждый день переживаю конец света и все-таки продолжаю одеваться и раздеваться, есть и мыть посуду, принимать гостей, словно ничего и не происходит!"
Филифьонка высунула из-под одеяла мордочку, строго глянула в темноту и сказала: "Вы меня еще не знаете". Правда, неясно было, что она имеет в виду.
Затем она снова забралась под одеяло и зажала лапками уши.
А ветер все крепчал, и к часу ночи скорость его достигала сорока шести метров в секунду. Где-то около двух сдуло с крыши трубу, а часть ее осыпалась в печь. Через образовавшуюся в крыше дыру было видно темное ночное небо с пробегавшими по нему огромными тучами.
1 2 3 4 5