– Ну, не все.– Зачем они пришли сюда? Их двое – что им делать в нашей бедной стране, где только камни да море?– Они пьют джин. Матрос каждое утро приходит за джином.– Это просто пьяницы, которые не хотят, чтобы им мешали пить. Когда матрос проходит по улице, за ним остается такой запах, как будто пронесли открытую бутылку с ромом.– Но разве это дело – пить джин? Я их боюсь. Где тот корабль, который привез их? Они явились с моря. Мариетт . Я видела корабль. Женщины изумленно расспрашивают ее. – Ты? Отчего же ты ничего не говорила нам? Расскажи, что ты знаешь. Мариетт молчит. Вдруг одна из женщин испуганно вскрикивает: – Ай, смотрите! У них зажегся огонь. В замке огонь! Налево, в полумиле от поселка, вспыхнул слабый огонь, красный уголек в синеве сумерек и дали. Там на высокой скале обрывающейся к морю, стоит древний замок, жуткое наследие седой и таинственной старины. Давно разрушенный, давно мертвый, он сливается со скалою, продолжает и обманчиво заканчивает ее зубчато-ломанной линией своих бойниц, провалившихся крыш, полуосыпавшихся башен. Сейчас и скалы, и замок одеты дымчатой пеленой сумерек и дали, воздушны, лишены тяжести и почти также призрачны, как те чудовищные громады зданий, что громоздятся и распадаются бесшумно в высоком небе. Но те падают, а этот стоит, и в сплошной синеве его закраснелся живой огонь – на него так же странно и жутко смотреть, как если бы в облаках зажгла огонь человеческая рука. Повернув головы, испуганно смотрят женщины. – Вы видите? – говорит одна. – Это еще хуже, чем огонь на кладбище. Кому нужен свет среди гробов? Мариетт . Становится холодно к ночи, и матрос бросил сучьев в камин, вот и все. По крайней мере, я так думаю.– А я так думаю, что аббат давно должен был пойти туда с кропилом.– Или с жандармами! Если это не сам дьявол, то наверно один из помощников его.– Нельзя спокойно жить с таким соседством.– Страшно за детей.– А за душу? Две пожилые женщины поднимаются молча и уходят. Встает и третья, старуха: – Нужно спросить у аббата: не грех ли еще и смотреть на такой огонь? Уходит. Все больше дыму в небе, и все меньше огня, и уже близок к своему темному концу неведомый город; сильнее и крепче пахнет море. С земли идет ночь. Повернув головы, женщины смотрят вслед ушедшей; и снова поворачиваются к огню. Мариетт, заступаясь за кого-то, говорит тихо: – В огне не может быть плохого. Огонь в свечах, что перед Господом.– Огонь и в аду перед Сатаной, – сердито шамкает вторая старуха и уходит. Теперь осталось четверо и все молодые, все девушки. – Я боюсь, – говорит одна, прижимаясь к подруге. Кончается на небе бесшумный и холодный пожар, разрушен город, разрушена неведомая страна. Уже нет ни стен, ни падающих башен, – груда синевато-бледных исполинских тел безмолвно падает в бездну океана и ночи. Трепетными очами взглянула на землю молоденькая звёздочка; возле замка захотелось ей появиться из облаков и от невинного соседства темнее стал тяжелый замок, краснее и сумрачнее огонь в его окне. – Прощай, Мариетт, – прощается девушка, та, что сидела одна и уходит.– Пойдем и мы, становится холодно, – говорят те две и встают. – Прощай, Мариетт.– Прощайте.– Отчего ты одна, Мариетт? Отчего днем и ночью и в будни, и в веселый праздник ты одна, Мариетт? Ты любишь думать о своем женихе?– Да, люблю. Люблю думать о Филиппе. Девушка смеется. – А видеть его не хочешь? Когда он уходит в море, ты часами смотришь на море; возвращается он – и тебя нет. Куда ты прячешься?– Я люблю думать о Филиппе.– Как слепой бродит он среди домов и все зовет: Мариетт! Мариетт! Вы не видали Мариетт? Уходят, смеясь и повторяя: – Прощай, Мариетт… Вы не видали Мариетт?.. Мариетт… Девушка одна. Смотрит на огонь в замке. Прислушивается к тихим и нерешительным шагам. Из-за церкви справа выходит старый Дан, невысокий, сухой, кашляющий старик с бритым лицом. От нерешительности ли или оттого, что слаб глазами, идет он неуверенно, к земле прикасается осторожно и с некоторым страхом. – Ого! Ого!– Это ты, Дан?– Я.– Море тихо, Дан. Ты будешь сегодня играть?– Ого! Семь раз я ударю в колокол. Семь раз я ударю и отошлю Богу семь Его святых часов. Берет веревку от колокола и отбивает часы – семь звонких и долгих ударов. Ветер играет с ними: роняет на землю, но, не дав коснуться, подхватывает нежно, покачивает тихо и с легким присвистом уносит в глубину темнеющей земли. – Ох, нет! – бормочет Дан. – Плохие часы, они падают на землю. Это не его Святые часы и Он отдает их назад. Ой, идет буря! Господи, сжалься над погибающими в море. Бормочет, кашляет. – Дан, сегодня я опять видела корабль. Ты слышишь, Дан?– Много кораблей уходит в море.– Но этот на черных парусах. Он опять шел на солнце.– Много кораблей уходит в море. Послушай, Мариетт: был один умный царь – ой, какой умный! – и он приказал высечь море цепями. Ого!– Я знаю, Дан. Ты говорил.– Ого, цепями! Но он не догадался окрестить океан – зачем он не догадался, Мариетт? Ах, зачем он не догадался. Теперь нет таких царей.– Что же тогда было бы, Дан?– Ого! Шепчет тихо: – Уже окрещены все реки и ручьи и даже многих стоячих болот коснулся крест Господень, и только он остался – скверная соленая, глубокая лужа.– Зачем ты его бранишь, он не любит этого, – упрекает Мариетт.– Ого! Пусть не любит, я его не боюсь. Он думает, что он тоже орган и музыка Богу, это он – скверная, свистящая бешеная лужа! Соленый плевок Сатаны. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Идет к входным дверям церкви, сердито крякая, грозясь и словно торжествуя какую-то победу: – Ого! Ого!– Дан!– Иди домой.– Дан! Отчего ты не зажигаешь огня, когда играешь? Дан, я не люблю моего жениха.
1 2 3 4