Генералу Лахонину за тот бой присвоили звание Героя Советского Союза, посмертно еще двум артиллеристам, командиру третьей стрелковой роты и одному замполиту артдивизиона – забывать нельзя партию. Все остальные бойцы и командиры, оставшиеся в живых, также отмечены были высокими наградами. Командир спасенной армии, генерал Трофименко, умел благодарить и помнить людей, делающих добро.
Лешка за Ахтырку получил второй орден «Отечественной войны», на этот раз – Первой степени. Ротный Щусь вместе с ним получил аж два ордена сразу: за бои под Харьковом – «Отечественной войны», и за Ахтырку – «Красного знамени».
Дивизия и девятая артбригада попали вместе на переформировку и с тех пор, считай, не разлучались.
После двухмесячного блаженства в недалеком тылу боевые соединения прибыли по назначению в передовые порядки, сосредоточиваясь для форсирования Великой реки, влились в стрелковый корпус генерал-лейтенанта Лахонина.
Уцелив глазом дымок в полуопавшем дубовом лесу, сильно уже переделом, сдобно желтеющем свежими пнями, Лешка вышел к кухне и увидел распоясанного Колю Рындина, крушащего толстые чурки.
– Здорово, вояка!
Коля не спеша обернулся, забряцав двумя медалями, смахнул с подола гимнастерки опилки:
– А-а, землячок! Жив, слава Господу, – подавая руку, произнес он. – А наши все тут, по лесу, и Алексей Донатович, и Яшкин, и Талгат. И знаш ишшо кака радость-то – Гриня Хохлак из госпиталя вернулся!
– Да ну-у?
– Тут, тут. Счас они все спят. Наутре притопали. Дак ты потом приходи повидаться.
– Обязательно. Ну, а ты, Коля, как?
– Да вот, Божьими молитвами, жив, – помолчал, поворочал в топке кухни кочергой, подбросил дров в топку и присел на широкий пенек. – Надо, чтоб хлебово и чай сварились до подъема людей.
– А повар-то че?
– Повар спит и еле дышит, суп кипит, а он не слышит, – улыбнулся Коля Рындин.
– Хорошо ему. Нашел батрака.
– Да мне работа не в тягость. Не пил бы только.
– А че, закладывает?
– Кажин день, почитай. Вместе с нехристем-старшиной Бикбулатовым нахлещутся, фулиганничают, за бабами гоняются…
– Что, и бабы тут есть?
– А где их, окаянных, нету? Попадаются. Товарищ старший лейтенант, Алексей Донатович, бил уж в кровь и повара, и старшину. Он очень даже нервенный стал, навроде ба пожилым мушшыной сразу сделался. Из вьюношей без пересадки в мушшыны. Чижало ему с нашим братом. В Сибире было чижало, не легче и на фронте. Да вон он, как всегда, ране всех подымается… Товарищ капитан! Алексей Донатович! Ты как до ветру сходишь, суда заверни – гость у нас.
Вскоре из-за деревьев, в распоясанной гимнастерке, приглаживая волосы ладонью, появился Щусь, издали приветливо заулыбался:
– Здоров, Шестаков! Здорово, тезка! Рад тебя видеть живым. Как идут дела?
– Да ничего, нормально. Старшим телефонистом назначили вот, – и хмыкнул: – Сержанта сулятся дать. Глядишь, я и вас обскакаю в званиях, в генералы выйду…
– А что? Тот не солдат… А ну-ка, полей-ка, Николай Евдокимович.
Щусь стянул с себя гимнастерку и рубаху, сердобольный Коля Рындин лил ему на спину из котелка, стараясь не попадать струей в глубокий шрам, в середке багровый, по краям синюшный, цветом и формой похожий на бутон медуницы, ровно бы помеченный когтями дикого зверя – следы от швов. На Дону попало. Комиссован он был на три месяца. В Осипово съездил и сотворил Валерии Мефодьевне второго ребенка, на этот раз парня, Василия Алексеевича. Побывал он и в двадцать первом полку, в гостях у своего высокого попечителя, полковника Азатьяна. Дела в полку в смысле жилья маленько подладились, построено несколько казарм-бараков, подвалы совсем раскисли и развалились, с едой же обстояло еще хуже, чем в прошлые времена, муштра и холод все те же, мается под Бердском народ уже двадцать пятого года рождения – Россия не перестает поставлять пушечное мясо. Отмаялся старшина Шпатор, кончились земные сроки Акима Агафоновича. Умер он неловко, в вагоне пригородного поезда – ехал зачем-то в Новосибирск, сел в уголке и тихо помер, на повороте качнуло вагон, мертвый свалился на пол, валялся в грязи, на шелухе от семечек, средь окурков, плевков и прочего добра. Не поднимали, думали, пьяный валяется, и катался старшина до тех пор, пока ночью вагоны не поставили в депо, уборщицы, подметающие в них, и обнаружили мертвого старика. За всю службу, за всю маету, за тяжелую долю, выпавшую Акиму Агафоновичу, явлена была ему льгота или Божья милость – полковник Азатьян велел привезти из городского морга старого служаку и похоронить со всеми воинскими почестями на полковом кладбище. Была заминка с похоронами – в кармане гимнастерки Шпатора с обратной стороны военной накладной написано было химическим карандашом завещание, в котором старшина Шпатор просил не снимать с него нательный крест и похоронить его рядом с мучеником – солдатом Попцовым либо с убиенными агнцами, братьями Снегиревыми. Но к той поре щель, в которой покоились братья Снегиревы, уже сровнялась с ископыченным военным плацем, а где закопан Попцов, никто не помнил.
Похоронили старшину возле лесочка, среди могил, в изрядном уж количестве здесь расселившихся, несмотря на то, что в учебном полку, как и прежде, не хватало боеприпасов, все же дали залп над могилой, пусть и жиденький, из трех винтовок.
Под Харьковом, куда после излечения прибыл Щусь, ему присвоили звание старшего лейтенанта, а вот когда он сделался капитаном, Лешка и не ведал – редко все же видятся, хоть и в одной дивизии воюют.
– Ну, что там, на берегу? Мы ничего еще не видели, в потемках притопали, – спросил капитан, вытираясь сухим, застиранным рушником, услужливо поданным Колей Рындиным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26