Когда папа разучивал «новую ве
щь», мы с мамой сидели на кухне. Мы боялись попасться ему на глаза. Разучив
ать «новую вещь» было для него пыткой. Ноты папа читал плохо. Шевелил бесп
омощно ртом, вид у него был растерянный и жалкий. Я слушала и мучалась: «Ну
что он так долго не может запомнить, тут ведь так просто». В часы работы на
д «новой вещью» он пересыпал каждую ноту такими «ласковыми» словами, как
ие мог придумать только мой папа. Таких больше не услышишь нигде. Иногда о
н на басах не менял гармоний, а четко отбивал ритм на одном месте. Но прекл
онялся перед талантливыми коллегами, восхищался ими.
Это было уже после войны. Папа и мама опять работали во Дворце пионеров. Дв
орец тогда находился на Сумской улице. (А сейчас в этом здании со львами у
входа Дворец бракосочетания). Массовика, баяниста и детей из самодеятель
ных кружков Дворца пионеров пригласили на Харьковское радио. Нужно было
сделать запись под рубрикой «Разучивание на массовке во время праздник
а новой песни». Мама меня поставила перед самым микрофоном. Как только па
па заиграл, а мы запели, режиссер передачи и звукорежиссер стали о чем-то
шушукаться. Через десять минут пришел другой баянист. Выяснил у папы тон
альность. Играл чисто, профессионально. Я глубоко дышала, чтобы скрыть сл
езы. Щипало в носу. Мама смотрела на меня жалко и растерянно. А папа вместо
того, чтобы тут же исчезнуть, сидел и восхищенно смотрел на баяниста. «Ну,
брат… куда мне! Ты настоящий талант. Играешь прямо, як зверь! Быян у тебя сл
абоват… Можа, возьмешь мой? Мой лучий…»
У папы был лучший инструмент в городе. Баяно-аккордеон итальянских маст
еров Ч братьев Грозио. «Фрателли Грозио», Ч с удовольствием читал папа
на баяне незнакомые иностранные слова. Баян переливался белыми и красны
ми камнями… На солнце и при ярком свете так горел, что собирал вокруг себя
народ. «Я если не игрою, так быянум беру, Ч и тут же демонстрировал четыре
регистра, четыре звучания заграничного инструмента. Ч Хочишь Ч быян, а
хочишь Ч аккордионум з розливом будить, война, и флейта, и концертина». К
нам домой приходили делегации Ч посмотреть инструмент. Папа был счастл
ив!
Но разве тогда, на радиозаписи, в баяне было дело? Ну зачем, зачем он его пре
длагал баянисту? А тот еще играл на нем и хвалил баян… Почему, почему ты, па
почка, сразу не ушел?
Я первая выскочила из радиокомитета, добежала до сада Шевченко… И там, в к
устах, горько плакала. Как мне было больно и горько за своего папу! Но чем я
могла ему помочь? Сказать: «Папа, здесь надо менять бас, здесь уже другая г
армония. Нельзя, папочка милый, играть на двух парах басов. Папа, так уже се
йчас играть нельзя…»
Но неизвестно, чем все это могло кончиться. Он мог и баян «об землю вдарить
», и пустить в тебя «что под руку попало». Или мог заплакать: «Дочурочка, до
рогенькая! Ета правда, быян Ч ета не мое дело… Мне бы земельку, садик. Не на
да, дочурочка, над папусиком, не нада. Он тибя „на двух парах басов“ выкорм
ив, вивчив, дав образование. А мы з Лелюю и так свой век доживем, на двух пара
х…»

… Леля! За пальто и этот раскошный макинтош на базаре тебе дадут копейки. Э
то же не люди! У тебя же доця! Новое дело! Чего ты боишься? Все ходят! Да, это ри
ск! Да, сейчас вся наша жизнь Ч риск! Пойдешь, а доцю оставишь со мной… Расс
читаемся потом…
Речь шла о менке. Так назывались походы женщин в деревни для обмена вещей
на хлеб, сало, муку.
У меня до войны были санки со спинкой, как стульчик. Мама взяла их с собой. В
от и саночки «дочурочкины» пригодились. Меня в них катала нянька Маруся.
Папа всегда хвастал, что «мы до войны жили як буржуи… У Люси до садика была
нянька». Маруся была из деревни. Прожила у нас недолго. Теперь я понимаю, ч
то она просто влюбилась в папу. Ну и с ней пришлось расстаться… У мамы пото
м часто вырывалось: «А Маруся?» Ч «Э-э, кума, куда поехала. Што успомнила…»
Ч На этом моменте папа не любил долго останавливаться. Важно, что нянька
была, а «што там и як Ч ета усе не важно. Корочий, жисть есть жисть».
Рано утром, когда я еще спала, мама с двумя женщинами из нашего дома ушла н
а менку.
Ч Доця! Вставай! Мамки нет. Будем жить с тобой вдвоем. Только Вали надо слу
шать. Ясно? Придумаем что-нибудь шикарное! Хо-хо! Доця!

«АЛЛЕС НОРМАЛЕС»

Я все время наблюдала за тетей Валей. Чем же она живет? На грабиловку не хо
дит. На менку не ходит. Несколько раз я ее видела в коридоре. Она уже откуда-
то возвращалась. В сером платке, в жалких старых фетровых ботах, совсем не
накрашенная. Может, заболела? У мамы спросить? «Не твое дело…» И никак нель
зя ничего пронюхать. Прямо какая-то загадка, тайна…
Через некоторое время из ее комнаты доносился вальс Штрауса. Тетя Валя, п
ереодевшись, на ходу расчесывала волосы, выходила на кухню и ставила на к
еросинку голубой чайник.
Вот же необыкновенная женщина! Минуту назад она была жалкая, стертая, а се
йчас роскошная, неузнаваемая! На ней широкие расклешеные брюки ярко-син
его цвета. Вали перешила их из японского атласного халата. По бокам, вдоль
бедер, Ч два зеленых с желтым попугая на ветках. Шик!
Ч Как твои дела, Валь?
Ч О! У меня все «аллес нормалес»… Хо-хо!
О чем они с мамой так непонятно говорят? Ах…
И когда мы остались одни, тетя Валя под секретом посвятила меня в свое «де
ло». На базаре у деревенских теток она покупала нитки. Дома тетя Валя долг
о и терпеливо разматывала огромные и спутанные мотки. Потом аккуратно вы
стругивала из дерева палочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33