Сидел будто наш Иван Савватеевич, выпивал, деньги ему казначей принес – мешок.
Крыков слушал молча, сидел чернее тучи, шевелил бровями. Табак в трубке погас, он поковырял гвоздиком, стал высекать огонь. Лонгинов вдруг закричал:
– Дединьку повесили изверги, а он, подлюга, им за ихние деньги передался. Ничего, попадется – руками порву, тать, еще артельным был, попомнит...
– Не ори! – велел Афанасий Петрович. – Чего орешь?
Копылов сказал с досадою:
– Тут, Афанасий Петрович, заорешь! Еще не так заорешь! Ты бы повидал, как нас вешать собрались, повидал бы, как мы с ними дрались на острове. Не люди – зверье, и где они таких понабирали...
– Что за человек, который тебе пилу дал? – спросил Крыков.
– А шут его знает. Будто наш, русский, а говорит по-нашему коряво. Не все разберешь, чего он говорит. Мужичок не старый, годов ему, может, двадцать пять – не более...
Афанасий Петрович запыхтел трубкой, насупился, взял перо – написать рыбакам проходной лист, чтобы шли в город, по избам. На шанцах ударили в било: таможенникам – ужинать. Солдат принес в миске щи – пробу капитану. Крыков взял с полки деревянную, резанную Прокопьевым ложку, хлебнул, велел покормить рыбаков тоже.
Когда Лонгинов и Копылов ушли, Афанасий Петрович сел за стол, стиснул голову руками, охнул, выругался. Ужели Ваня Рябов, тот Рябов, которому он отдал самое дорогое, что было в его жизни, тот самый Рябов, которого когда-то, в старопрошедшие годы, вызволил он от злого негоцианта Уркварта, тот Иван Рябов, с которым он пошел к Иевлеву и Апраксину на Мосеев остров, – ужели мог он передаться шведам, служить им за золото, за парчовый кафтан, ужели мог взяться тайно провести эскадру двинским фарватером к городу? Да нет, не могло так быть, не могло так случиться, не видел сего Лонгинов, сам же говорил – Рябов гремел цепями.
«Ну, а если?»
И внезапно остыл, как человек, принявший твердое решение: «Тогда – убью. Найду и убью! Что ж тут размышлять?»
Но тотчас же ему стало стыдно этой мысли: кормщик поведет шведские воровские корабли? Он усмехнулся, задумчиво покачал головою: чего только не наболтают люди, чего только не выдумают...
Еще раз раскурив трубку, он вышел на волю, зашагал к вышке. По пути встретился ему Евдоким Прокопьев, – бежал с дурными вестями: взялся ветер, шведы снимаются с якорей.
– Ветер-то пустяковый! – ускоряя шаг, сказал Афанасий Петрович. – Какой он ветер?
За Крыковым бегом поднялся наверх Мехоношин, взял из рук капитана подзорную трубу, упер рогатину в пол вышки, стал наводить туда, куда смотрел Афанасий Петрович: сомнений больше не было – эскадра под парусами шла к двинскому устью.
– Идут! – сказал поручик охрипшим голосом. Прокашлялся и повторил. – Ей-богу, идут! И сколько!
– Не так уж и много! – усмехнулся Крыков. – Эскадра, а чего ж...
Мехоношин протер окуляр, еще всмотрелся: корабли плыли, словно огромные хищные птицы, и поручик даже оробел при мысли, что грозную эту эскадру остановит Крыков, или капитан-командор Иевлев, или он, Мехоношин.
– Идут! – пробормотал он. – Сюда идут. На нас.
Афанасий Петрович сдвинул треуголку на затылок, повернул трубу к себе.
– Вишь, сколько! – прошептал ему Мехоношин и даже толкнул его под бок. – Сила-то, а? И на каждом пушки, да по скольку пушек...
Крыков не отвечал, все смотрел.
Внизу, на расчищенном теперь плацу, строились таможенники. Барабан бил сбор, капралы перекликали солдат, пушкари под навесом, где стояла новая таможенная пушка, раздували угли в горшке, чтобы зажечь фитиль без промедления, едва потребуется. В мерном шелесте дождя было слышно, как ржали и кусались драгунские кони у коновязи...
– Теперь – богу молиться, более делать нечего! – сказал Мехоношин тусклым голосом.
– А то еще и водку пить! – сдерживая злобу, ответил Афанасий Петрович и крикнул вниз: – Капрал, зарядов иметь не менее дюжины!
– Аички? – спросил снизу Евдоким Прокопьев.
– Разложить бы да всыпать сотню – сразу уши прочистит! – посоветовал Мехоношин.
Крыков наклонился с вышки, повторил насчет зарядов. Евдоким пошел в кладовушку. Мехоношин заговорил примирительным тоном:
– Вот ты все, Афанасий Петрович, показываешь мне свою неприязнь, а я-то прав. Рыбаки сказывают: своими глазами видели на эскадре лоцмана-изменника, об сем прискорбном событии любой солдат на шанцах знает. И кличут того лоцмана – Рябов. Я едва было под арест его не забрал за воровство, да твой капитан-командор меня выгнал, поносными словами облаяв. Теперь расхлебывай...
Крыков покосился на Мехоношина, вновь стал протирать окуляр подзорной трубы.
– Ишь, эскадра, да еще и измена... – продолжал поручик. – А нам здесь животы складывать, за что? При Нарве сии славные войска наголову разбили самого царя, а нынче нас идут воевать, мы и готовы – таможенники да драгуны...
Афанасий Петрович резко повернулся к Мехоношину, сказал с яростью:
– Уйди ты отсюда, поручик, сделай милость для ради бога, спущу под зад коленом, разобьешься – с высоты тут лететь.
Поручик отступил на шаг, спросил, подняв брови:
– Вы изволите говорить ко мне?
Крыков, не отвечая, зачехлил подзорную трубу, спустился вниз, в избу – переодеться. Не торопясь, спокойно вынул из сундучка чистое белье, новые башмаки, чулки, доброго сукна мундирный кафтан. Переодевшись, зарядил два пистолета, один положил в нагрудный карман, другой в кожаную сумку справа. В горницу, не стуча, вошел старый и верный друг капрал Евдоким Аксенович, принес оселок –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202