Эта скала расположена была так высоко, что увидеть изображения можно было только с помощью бинокля. Рисунки были расположены почти на сорокаметровой высоте почти отвесной скалы. Все уступы, которые, вероятно, были в древности, разрушились, и поэтому писаница сохранила первоначальный вид. С помощью канатов был укреплен специально сооруженный помост, спущены лестницы, и под свист осеннего ветра на головокружительной высоте древние рисунки были скопированы» [18].
Так рассказывает об открытии этой писаницы академик Анатолий Иванович Мартынов. Эмиль Иванович рассказывал иначе… Для начала на него в этом месте чуть не свалился камень. Разумеется, это совершенно прозаическое событие; где же еще камням падать, как у подножия скал! Этот камень, правда, упал очень далеко от скалы; Эмиль Иванович даже подумал, что его сорвал и унес порыв ветра, пока он отошел от группы посмотреть еще раз на скалу… А камень грохнулся у самых ног Эмиля, заставив волей-неволей подумать неприятное: а что, когда бы на полметра левее… А тут и еще один камень! Словно скала пуляла эти камни, да и все, и Эмиль счел за благо уйти к остальным, подальше от отвесной кручи, от греха подальше.
На другой день странных и несколько противоречащих законам физики падений камней уже не было, но зато появился новый эффект: к тому месту, где Эмиль Биглер висел над страшной высотой, качался на не особенно надежной лестнице, прилетала здоровенная ворона. И сверху, и снизу было видно эту любопытную тварь, но люди на скале и у ее подножия видели ее издалека. И что ворона проявляет не очень обычные качества, им вовсе не было заметно. Это Эмиль прекрасно видел, как большущая птица садится на скальный карниз метрах в двух слева от человека, перебирает ногами, рассчитывая расстояние, задумчиво склоняет голову. Ворона останавливалась как раз на таком расстоянии, на котором достать ее не было никакой возможности, и в глазах этой склоненной остроносой головы явственно вспыхивало какое-то очень уж разумное, и притом нехорошее, циничное выражение. Очень неприятно смотрела ворона на Биглера, и притом часами стояла на одном месте, разве только отходя назад или приближаясь буквально на несколько шагов.
Между прочим, в Сибири водится другой вид вороны, отличающийся от европейского. В Европе расцветка у ворон серо-черная, а в Восточной Сибири – черная, без серых крыльев. До Кемеровской, Новосибирской областей, в западных областях Сибири, распространена европейская ворона, к востоку – сибирская. Раньше европейский вид водился дальше на восток, до берегов Енисея. Теперь же сибирская, черная ворона постепенно вытесняет серо-черную. Эти два вида могут скрещиваться и дают гибридов на удивление мерзкого вида; серые области в оперении как-то странно выпирают, и ворона кажется какой-то неровной и клочковатой. Такие гибриды, к счастью, бесплодны, как мулы или как леопоны – гибриды льва и леопарда. Возможно, вороны не плодили бы метисов, если бы знали об их печальной участи, но им ведь это неизвестно…
Так вот, эта ворона, допекавшая Биглера, относилась как раз к числу таких гибридов. Жуткая пегая тварь, на которую и смотреть неприятно.
Лестницы переставляли, Биглер переходил на другой участок писаной скалы, и ворона тут же перемещалась вслед за ним. И опять ничего не делала плохого, только давила на психику. Несколько раз Эмиль, как это ни глупо, прямо обращался к вороне:
– Ну чего тебе надо?! Что пристала?!
И, вспомнив беседы с одном оперуполномоченным, добавлял:
– Ну и какие у тебя ко мне претензии?!
Он уже был уверен, что ворона, если захочет, ответит ему человеческим голосом и разъяснит все странности, происходящие вокруг.
А странностей хватало, потому что присутствие здесь кого-то иного, не относящегося к племени людей, остро чувствовали решительно все. Только одни, облеченные властью и влиянием, не говорили об этом вслух, усиленно старались делать вид, что все в порядке. А те, кто помоложе, кто облечен меньшим социальным доверием, – те откровенно говорили, что им на писанице жутко.
Трудно описать причину и источник этого «жутко» – ведь ни с кем, кроме Биглера, ничего странного не происходило. Просто люди все время чувствовали, что они тут не одни. Пока человек находился в компании, окруженный другими, пока он не отходил далеко от остальных, говорил с ними и слышал их дыхание и смех, все еще ничего… А вот стоило отойти хотя бы на несколько десятков метров – и все становилось несравненно более сурово. Ощущение взгляда в спину, острое эмоциональное переживание – здесь… вот прямо здесь, за этими кустами, кто-то стоит! Он ничего не делает, не нападает, этот неизвестный, и как будто даже не агрессивен. Он просто стоит и внимательно смотрит, наблюдает пронзительно-желтыми глазами с черного мохнатого лица… Можно помотать головой, хлопнуть себя по затылку, посетовать на разыгравшуюся неврастению, и наваждение ослабнет. Вряд ли оно пройдет совсем, но, по крайней мере, сильно ослабнет, и какое-то время о нем можно будет не думать.
Хуже то, что все равно ведь ощущение есть, даже если человек привык находиться в лесу, и если ему не в тягость холод по утрам, палатки, простенькая скучная еда, одни и те же рожки день за днем. Если человеку даже приятны картины сибирской осени – желтизна и краснота деревьев и кустов на фоне рыжих, серых, одетых мохом скал, низкая медленная вода в реках, холодный прозрачный воздух, и над всем этим стынущим, уходящим к зиме миром, в яркой голубизне небес – перелетные стаи, родное унылое курлыканье. Как ни хорошо находиться здесь, как ни бодрит холодок, ни радует новая писаница, неизбежно ты отойдешь от лагеря, от остальных, чтобы, прошу прощения, покакать – в экспедициях это делается патриархально, на природе, в отведенном участке леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136