Работали вольнонаемные, очень часто местные, включая и женщин. Труд не механизировали, и он оставался каким угодно, только не женским; но после колхоза любой труд и где угодно казался уже райскими кущами. Один житель Береговой Таскино, запойный мужик по кличке Колчак и с почти забытым именем Васька рассказывал, как работники прииска ухитрялись выносить кусочки золота и слитки. Под кусочками золота я имею в виду золотые песчинки, сдавленные в единый комок – так и сдавленные, прямо в пальцах. Вот, по словам Колчака, такие кусочки и выносились с прииска.
Я стал было говорить Колчаку, пятидесятилетнему Ваське, про обычай давать двойную стоимость украденного за донос. Но, оказывается, такого обычая при Советской власти не было, и как ни пыталось начальство внедрить своих стукачей в среду рабочих, рабочие как раз проявляли большую солидарность в деле обворовывания прииска и друг друга чаще всего не выдавали.
Колчак рассказывал довольно жуткую историю про обормота, который заложил нескольких воров. Работал он просто так – за еду. Ночью тихонько вставал с нар, уходил в контору, и там сразу стучал и ел. Простенько так… Балбеса без труда вычислили и ночью закопали живым тут же, в бараке: выкопали яму прямо в проходе, в земляном полу, засунули в эту яму связанного, спеленатого веревками человека, засыпали яму, и когда все сто пятьдесят человек прошли по этому месту, выходя из барака, от перекопа не осталось ни малейшего следа. Вошел человек в барак – и никогда из него больше не вышел.
Что характерно – все сто пятьдесят работников знали о казни, знали в лицо убийц, но не донесли. А это ведь были вовсе не уголовники, не профессиональные преступники. Большинство – трудолюбивое, приличное крестьянство из зажиточных деревень в долине Енисея. И ссыльные, но тоже в большинстве из раскулаченных. Быстро же привили им типично криминальное мировоззрение!
– Ну ладно… Ну, наворовали золота, а как же вынести? Ведь обыскивать-то обыскивали всех…
И тут, к моему удивлению, Колчак смущенно ухмыляется, хихикает и чуть ли не переминается с ноги на ногу.
– Гляди, Михалыч… Гляди, тут одно место оставалось… Которое, хи-хи, у баб главное…
Я впериваюсь в глаза Колчака – правильно ли я понял?!
А тот опять хихикает и кивает.
– Не сомневайся, Михалыч, я точно знаю. Так моя мать делала, бабка тоже. Я тебе не лажу гоню.
Не буду спорить, какое место главное у баб, но, во всяком случае, способ выбран оказался безошибочно: при Советской власти прииск работал лет пятнадцать и закрылся перед самой войной 1941 года. И ни разу ни одну женщину, выносившую золото во влагалище, не задержали! Просто никому не пришло в голову проверить и там…
Прииск существует и сегодня, но теперь на правом берегу нет ни дорог, ни деревень. В 1960-е их признали «неперспективными» и «слили» с более перспективными на левом берегу. То есть, говоря попросту, население перевели на левый берег, а сами деревни забросили. Быстро пришлось забросить и поля, и луга на правом берегу – добираться до них стало очень уж долго и дорого. Теперь на местах, освоенных русскими людьми еще в XVIII веке, опять вырос лес. Настоящая темнохвойная тайга восстановится не скоро, лет через сто пятьдесят, – ведь кедры, ели и пихты должны расти под пологом осин и берез. И сегодня непролазный кустарник и частый березняк царит там, где всего сорок лет назад колыхались спелые хлеба, громыхали телеги, возвращался вечерами скот, теплый хлебный дух поднимался в воздух от печей.
Можно найти и сами развалины деревень, и остатки кладбищ. По совершенно непостижимой причине дом, оставленный хозяевами, всегда менее долговечен, чем кресты на кладбище. Дома давно развалились, превратились в совершенные руины, а вот дерево креста поет под рукоятью ножа – крепкое, твердое, сухое.
Есть и развалины прииска, в нескольких километрах от берега. Сохранились даже лотки, в которых промывали золото, хотя и здание конторы, и дома для начальства, и бараки рабочих – все развалилось напрочь, что называется – вдребезги. Пустое место, заросшее осинником и березняком, протоптанные скотом тропинки – наконец-то правый берег стали как-то использовать в хозяйстве, выпасают совхозных бычков. И среди всего этого, – крепкие, трапециевидные в разрезе лотки, примерно по грудь человеку. Дерево лотков поет под рукоятью ножа, вызывая неприятную ассоциацию с деревом крестов на кладбище.
Чуть ниже по реке – груды отработанной породы, громадные холмы высотой в несколько человеческих ростов. А выше по реке – входы в старые разработки: вертикальные колодцы, черные провалы земли. Вроде бы никаких следов пребывания здесь человека, но почему-то и среди белого дня находиться в этом месте неуютно. Классические симптомы – ощущение взгляда в спину, чувство присутствия здесь кого-то… Не очень понятно, кого именно, зверя или человека. Но присутствия кого-то, кто ходит вокруг или же затаился и смотрит, смотрит… То ли просто смотрит, потому что ему интересно, то ли выжидает своего часа… знать бы, какого.
Характерно, что было все это задолго до того, как я услыхал рассказы о нравах прииска. Стоя на территории прииска в 1983 году, я и понятия не имел что где-то здесь похоронен заживо человек. Не знал я и о странных процессиях в лунные ночи. Но было неуютно, и кончилось тем, что в жерла шахт мы с товарищем не полезли. Сначала-то, когда мы планировали эту поездку в Юксеево, у нас была такая идея – спуститься вниз и походить по дорогам старых добытчиков золота, ощутить в полной мере атмосферу старого прииска. Но тут как-то ослабела, а постепенно, к вечеру, и вовсе исчезла наша решимость, и в шахты мы так и не полезли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136