на лавке, вытянувшись, как человек, спала огромная медведица. Возле ее левого бока свернулись клубочком два маленьких пушистых медвежонка.
Богдану Васильевичу и самому было странно вспоминать это, но паники он не испытал: наверное, и до того слишком много было в этой деревне чудес и всяких странных происшествий. Спокойно: мало ножа, надо немедленно взять карабин. Он решил: взял оружие, сказал вполголоса:
– Карабин армейского образца… Насквозь пробивает бревно, бьет на четыреста метров. Хорошая штука, полезная.
За печкой замолчали, и Секацкий повторил все это еще раз, так же негромко, разборчиво, и добавил, что против медведя такой карабин – самое первое дело.
За печкой опять завозились, потом мужик тихо прошел к двери, вышел. А Секацкий так и сел спиной к стене, держа карабин на коленях. Он то задремывал, опуская голову на карабин, то вспоминал, кто лежит на лавке в трех метрах от него, резко вскидывался, поводя стволом. Так и сидел, пока предметы не стали чуть виднее (хозяин так и не пришел).
Тогда Богдан тихо-тихо поднялся, надел на плечи рюкзак. Не очень просто идти тихо-тихо, чтоб не шелохнулась половица, неся на плечах полтора пуда образцов плюс всякую необходимую мелочь. Но надо было идти, и Секацкий скользил, будто тень, держа в левой руке сапоги, в правой, наготове, карабин. Что это?! Серело, и не нужно было спички, чтобы различить: на лавке лежала женщина. Да, огромная, да, неуклюжая, но это была женщина в дневном цветастом сарафане, в котором проходила и весь вечер. И дети в белых рубашонках: один свернулся клубочком, другой разбросался справа от маминого бока. Почему-то от этого нового превращения Секацкий особенно напрягся – так, что мгновенно весь вспотел.
Над лесом еще мерцали звезды. Секацкий знал: если они так мерцают, скоро начнут одна за другой гаснуть. И было уже так серо, что можно было различать предметы, сельскую улицу, заборы. Уже на улице – чтобы ничто не могло внезапно ринуться из двери! – Секацкий надел сапоги, поправил поудобнее рюкзак и вчистил за околицу деревни. И как вчистил! Вот он, ручей, вот она, тропка вдоль ручья. Пробирает озноб, как часто после бессонной ночи, ранним, холодным утром Восточной Сибири. От кромки леса, проверив кусты, не выпуская из рук карабина, Секацкий обернулся к деревне. Серые дома лежали мирно, угрюмо, как обычно посеревшие от дождей дома деревенских жителей Сибири. Не светились огоньки, не поднимался нигде дымок. Где-то там его хозяин, не назвавший своего имени, где-то его славный гость, стоящий ночью за углом! Может быть, они как раз для того и рассказали про дорогу, чтобы засесть на ней в засаду?!
Двадцать километров по тропинке Богдан Васильевич шел весь день, а задолго до темноты проломился в самую чащу леса, в бездорожье, в зудящий комарами кустарник. Шел так, чтобы найти его не было никакой возможности, и лег спать, не разжигая костра, поужинав сырым тетеревом – тем самым, принесенным еще с перевала. А с первым же светом назавтра вышел на тропу, через несколько километров шел уже по просеке, где далеко видно в обе стороны, где идти было совсем уже легко. И не прошло двух дней, как просека привела к дороге, дорога – к деревне, самой настоящей деревне. С мычанием скота, лаем собак и любопытными людьми. И все, и путешествие закончилось, потому что до Красноярска Богдан Васильевич Секацкий ехал уже на полуторке.
В те времена была традиция: прибыв в управление, геолог сдает полевые документы, карту, оружие, компас. А потом он может делать три дня все, что только захочет. Никто не спрашивает, где он, куда девался, никто не требует предстать перед лицом начальства. Геолог отдыхает три дня, как и где ему вздумается, а уже на четвертый день он является, чисто выбритый и приличный, чтобы отчитываться за сделанную работу, за потраченные средства, вести умные разговоры с коллегами и планировать дальнейшую работу.
Следы этого обычая сохранялись еще в 1970-е годы – по крайней мере, в некоторых партиях. Своими глазами я видел… да что там видел! Своими руками я разливал водку, пил ее, когда геологи гуляли свои законные три дня. А нашел я геологов… по звукам ружейной пальбы. Оказалось, за околицей деревни геологи сноровисто вырыли шурф, засели в нем, а на деревьях метрах в тридцати развесили то, что накупили в магазине: сковородки и кастрюли. Геологи сидели в шурфе, пили купленное в другом магазине и сажали из ружей крупного калибра по привязанным за ниточки кастрюлям. При попадании разорванный металл с воем разлетался в разные стороны, а геологи дико хохотали и починали новую бутылку. И мы почали несколько бутылок, расстреляли до десятка кастрюлек и сковород, а потом… нет, я не буду писать, куда мы пошли потом и что делали! Вы еще маленькие и вообще редактор не пропустит.
Но это еще что! Это уже вырождение жанра, последние прости-прощай древних геологических законов времен Великой экспедиции 1920-х – 1950-х годов! Вот в 1960-е годы геологи устроили дуэль… Самую настоящую дуэль, и один из них всадил другому пулю из маузера в задницу. Почему именно туда – не знаю и вообще никто не знает, потому что геологи не помнили ни из-за чего была дуэль, ни обстоятельств самой дуэли. Они помнили только, что решили стреляться, и помнили, как стояли над орущим товарищем, у которого струёй хлестала кровь из зада.
Конечно же, в 1939 году Секацкий тоже вполне мог уйти в трехдневный запой, и никто бы слова не сказал. Но он пил только первый день, а потом сразу же пошел к особистам. Секацкий клялся и божился, что это был первый и последний случай в его жизни, когда он обратился к особистам и написал им подробный донос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136