О, как много чужих стихов накопилось в моей памяти за всю мою долгую жизнь
! Как я их любил! Это было похоже на то, что, как бы не имея собственных детей,
я лелеял чужих. Чужие стихи во множестве откладывались в моем мозгу, в том
его еще мало исследованном отделе, который называется механизмом запом
инания, сохраняющим их навсегда наряду с впечатлениями некогда виденны
х картин, слышанной музыки, касаний, поцелуев, пейзажей, пробежавших за ва
гонным окном, различных элементов морского прибоя Ц его цвета, шума, под
водного движения массы ракушек и камешков, многообразия его форм и цвето
в, его хрупкого шлейфа, временами закрывающего мокро-лиловый песок миро
вых пляжей Средиземного и Черного морей, Тихого и Атлантического океано
в, Балтики, Ла-Манша, Лонг-Айленда…
Англия помещалась где-то среди слоев этих накоплений памяти и была поро
ждением воображения некоего поэта, которого я буду называть с маленькой
буквы эскесс, написавшего:
«Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам А
нглии веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крыш
ей, гаснет в небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь заже
г решетчатый фонарь».

Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить, «переночевал Ди
ккенс», поразивший однажды воображение автора, а потом через его стихи п
оразил воображение многих других, в том числе и мое.
Не было вокруг ни хрупкого снега, похожего на голубой фаянс, ни старинног
о дилижанса, трубящего на дорогах Англии, совсем не показавшейся мне вес
елой, не было и гнома, зажегшего решетчатый фонарь. Но все эти элементы был
и мутно нарисованы синькой на веджвудском фаянсе во время нашего брекфе
ста в маленькой лондонской гостинице недалеко от Гайд-парка.

Мы видели очень быстрое движение автомобилей на хорошо накатанном бето
нном шоссе с белыми полосами, которые через ровные промежутки вдруг резк
о обрубались, с тем чтобы через миг возникнуть снова и снова обрубиться. М
ы видели по сторонам коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в то же время
имеющие каждый какие-то неповторимые особенности своих деталей, как и т
е английские семейства, которые в них обитали.

В одном из промелькнувших домиков действительно над оконной нишей гном
держал решетчатый фонарь.
Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотая гарь, и на ее фоне
чернели рога араукарии.
Черные, как бы обугленные, деревья настолько мертвые, что, казалось, дальш
е так продолжаться не может и они должны или перестать существовать, или
наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть.
А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты
, сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никак
их листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а к
акие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечн
ой весны.
Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны:
трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по
шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки газо
проводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, ин
огда посеребренных… Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках
иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцат
ого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумир
а, владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс.
Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображен
ия, занятого воссозданием стихов все того же эскесса:

«Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над старо
й книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь»…
Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не было никакого дела до Б
ирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти миль в ча
с.
Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юно
сти.

Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в больш
ом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втор
ом дворе,, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллю
минационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые в
ывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из н
ас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся сре
ди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студ
енческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым ок
олышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептиче
ской еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегд
а беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был замечательный
пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря
Северянина:

«Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно
не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет оди
н эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный п
роцесс сначала так, а после по-собачьи»…

Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные и
в наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных сл
овах «сладостный процесс» его глаза делались иронично-маслеными, как
греческие маслины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12