Дальше, вместо слов «Я б хотел забыться и заснуть», тетя, выразительно глядя на меня, произнесла:– Я хочу забыться и заснуть!Она пошла на редактирование классика, чтобы сказать мне его устами, что она одинока, устала и хочет освежиться сном.– Она устала только от тебя? Или и от меня тоже? – спросила Люба.Я не успел ответить: Герман начал «оживлять» стихи о любви. Он обычно находил «жертву» в библиотечном зале – и к ней обращал слова признаний, мук и тоски. Жертвы начинали ерзать, передвигаться, но взгляд Германа преследовал их, не отпускал. Казалось, я присутствовал на сеансе гипноза.Готовясь перейти к очередному четверостишию, Герман приковал себя взглядом к Любе. Она поднялась и спросила:– Вы мне что-то хотите сказать?Все тетины веснушки и родинки сразу же вырвались из засады, обнаружили себя, готовясь защитить Германа.– Никакого трагизма! – успокоила Люба. – Я просто не хочу присваивать то, что мне не принадлежит. В данном случае… чужую любовь. Стихи же не мне адресованы. И вообще участниц этой «субботы» классики не имели в виду…Тетя даже обрадовалась:– Всякий эксперимент не бесспорен. Он требует обсуждения, а может быть, и осуждения. Вот прямо сегодня, когда читатели разойдутся, мы и обсудим… Ты не откажешься, Люба?– Не откажусь.После экспериментального вечера у тети разболелась голова, и она попросила прогуляться с ней нас троих – Любу, меня и Германа.– Я виновата, Герман, – сказала она. – Получилось, что, проводя эксперимент с «оживающими стихами», я рискнула не собой, а тобой! Потому что доверяю тебе. Доверяю!Все это она произнесла так, точно обращалась к бывшему уголовнику, которого исправляла «доверием».Следующая фраза тоже напоминала судебную хронику:– И я же обязана реабилитировать тебя! Тетя остановилась, обхватила голову, которая болела и потому не могла принимать быстрых решений.– Ну, прочитай несколько абзацев из «Героя нашего времени»… Перевоплотись в Печорина! А потом в Ру-дина, если тебе захочется. Но только с использованием всех жестов и других возможностей твоей незаурядной «фактуры».Возможности эти были велики: Герман вполне мог бы поступить в ателье манекенщиком.Мы шли переулком, который расширяли, благоустраивали – и он уже несколько лет не вылезал из строительных заборов. Прохожие здесь попадались не часто… А те, которые встречались, вздрагивали от восклицаний и телодвижений Германа.Прочитав первый монолог, он по-дантесовски покори-тельно взглянул на Любу.– Вы опять хотите мне что-то сказать? – осведомилась она. И нарочито спохватилась: – У меня… что-то не так, не на месте?Покорительный взгляд угас.– Мы зашли довольно далеко, – вернулся из перевоплощений на землю Герман.– От дома, ты хочешь сказать? – уточнила Люба. – Тогда не «зашли», а ушли.Тетины родинки и веснушки вновь вырвались из засады на выручку Герману. Это было видно и в полутьме.– А «лишние люди» прошлого века? Сегодня мы увидели их! – воскликнула тетя. – Как живые, да? Как живые!Зачем им менять адреса? – Люба повела плечами. – Жили бы себе спокойно на книжных страницах!– Менять адреса? Какое-то у тебя почтово-телеграфное мышление!– Инициатива хороша там, где она требуется, – не сдавалась Люба. – Это и литературных конференций касается.– Теперь еще и спина разболелась, – пожаловалась тетя. И погладила поясницу. – «Забыться и заснуть…» Обопрусь на Митину руку! А ты, Герман, проводи Любочку.– У него фактура надежнее: вы на нее и обопритесь, – возразила Люба. – А меня Митя проводит. Как всегда…Я приосанился.Герман бросил на Любу еще один призывный данте-совский взгляд. Но от меня оторвать не сумел. Когда мы с Любой пересекали площадь, я сказал:– Это само по себе попахивает литературным сюжетом.– Это попахивает предательством, Митенька. Люба закашлялась, будто запах предательства попал ей в нос, проник в легкие.– Есть люди до того в своем собственном сознании безукоризненные, что любую подлость совершают как бы невзначай и непременно – с позиций честности, «по зову долга».Эта мысль, я думаю, обогатит мой дневник. Но кого она имела в виду? Неужели… * * * Сегодня некоторые мои однокурсницы ощутили большое душевное облегчение: Люба Калашникова решила перейти на вечернее отделение.Она поднялась на третий этаж к заместителю декана. который сам-то всего два года назад окончил наш институт. Несколько раз я заглядывал в деканат, а он все никак не мог написать в левом углу ее заявления: «Согласен» или «В приказ». Ему не хотелось слишком быстро решать этот простои вопрос. Он до такой степени не торопился, что я подумал: «Тоже пойду работать на почту! Чтобы видеть, как там и что… Она будет принимать телеграммы, а я буду их разносить. Утром, до института… А заодно и газеты! Тоже подзаработаю».Люба, узнав о моем намерении, не удивилась:– «Я утром должен быть уверен…»? С той памятной «литературной субботы» роман в стихах не покидал нас.– Вот видишь, тетя делает очень полезное дело! – сказал я.– У себя в библиотеке? Быть может… – ответила Люба. – Но иные люди, если ты замечал, раздваиваются. И поступают так не нарочно: это свойство натуры. На службе – одни, а дома – другие, неузнаваемые. Слово «служба» тебя, надеюсь, не оскорбило? Тетя действительно служит литературе. Суховато, прямолинейно, но служит. Особенно классике! В поэмах и романах все понимает, может сказать о персонажах больше, чем сами авторы хотели сказать. А в жизни…«Слышала бы тетя, как рассуждает „провинциалка“!» – в который уж раз подумал я.Хотя на этот раз ей слушать было не обязательно… * * * Теперь мне предстоит подниматься часов в шесть утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13