Или, вернее сказать, на войну. - Я не щадила тебя... Прости уж, Алешенька. Но ты всегда мог быть абсолютно спокоен. Я пыталась воспитывать тебя... Это глупо. С близкими надо находить общий язык. Вот что главное... Ты простишь меня?
- Да, конечно, - ответил отец. - А Подкидыш поедет в одном эшелоне с тобой и Димой?
То, что мы уедем, было известно. Но когда - никто точно не знал.
- Хочешь, мы поедем в другом эшелоне? - сказала мама. Я чувствовал, что она никогда больше не станет резко подниматься с дивана и разговаривать с отцом голосом начальника стройконторы.
- А если другого эшелона не будет? - ответил отец. - Неужели ты думаешь, что я могу рисковать... вами? - Он так сказал. Но мне показалось, что он все же боится нашей поездки в одном эшелоне с Подкидышем гораздо больше, чем идти на войну. Войны он вообще не боялся.
- Обещай мне, что ты будешь спокоен. За нас... За меня! - умоляла мама. - И пиши... Каждый день нам пиши. Не представляешь, как мы любим тебя!
- А ты?
Для отца мамина любовь всегда была дороже моей. Я знал это. И мне не было обидно. Ничуть...
Прощаясь во дворе школы медицинских сестер, где был сборный пункт, отец тихо спросил маму:
- И вагон у вас с н и м... один?
- Мы поедем в теплушках. На нарах, - ответила мама. - Если хочешь, будем в разных теплушках. Только бы ты не думал... Ни одной секунды! До конца войны... До конца нашей жизни.
Она зарыдала. Я тоже заплакал.
- Ну что вы? Я скоро вернусь... - как и все вокруг, обещал нам отец. Это было седьмого августа. - И пусть Подкидыш вам помогает. Рядом должны быть близкие люди...
- Ты можешь быть абсолютно спокоен! - почти крикнула мама. - Клянусь всем на свете. Даже его будущим!
И прижала меня к себе.
Я знал, что хорошее начинаешь гораздо острей ценить, когда оно от тебя уходит. И что наши приобретения становятся в тысячу раз дороже, когда превращаются в наши потери или воспоминания. Эта истина казалась мне раньше лежащей на поверхности, а значит, не очень мудрой.
Но, качаясь на нарах, под потолком, где было много времени для размышлений, я понял, что первым признаком мудрой мысли является ее точность: все, что недавно было обыденным и привычным, стало казаться мне нереальным, невозвратимым. А неприятности и заботы, так волновавшие меня прежде, я не разглядел бы теперь ни в один микроскоп.
Я с нежностью вспоминал о нашем учителе физкультуры, который ничего, кроме тройки с минусом, мне никогда не ставил, и о соседях, которые говорили, что я слишком громко хлопаю дверью и вообще ни с кем не считаюсь. "Ценишь, когда теряешь" - эту истину война все упрямей, с жестокой прямолинейностью вдалбливала мне в сердце и в голову.
Отец заранее объяснил, какие нас с мамой встретят на Урале флора и фауна: он был биологом. Но нас встретил лишь низкорослый, неестественно широкоплечий человек, казавшийся квадратом, завернутым в брезентовый плащ с капюшоном. Из капюшона до нас донеслось хриплое сообщение о том, что "машин сколько есть, столько есть, а больше не будет".
Мои прежние путешествия в поездах всегда были праздником. "Гарантия возвращения - вот что было самым приятным в пути!" - понял я потом, через много лет.
- Что с Москвой? - раздался в темноте голос Николая Евдокимовича. Мы прошлепали по лужам еще несколько шагов. - Неужели все-таки...
- Этого не будет! - Мама остановилась, словно, как прежде, резко поднялась со стула.
И пошла дальше. Мы тоже пошли.
- Я уверен... Я абсолютно уверен! Но мы целый день не слышали сводки Информбюро.
На каждой станции Подкидыш выпрыгивал из вагона на шпалы, на мокрую землю и бежал к газетному киоску или к громкоговорителю, если киоска не было. Узнав, что после упорных боев наши войска оставили какой-нибудь город, он сообщал об этом только в том случае, если его спрашивали. И то очень тихо.
И поглядывал с опаской туда, где лежали на нарах мы с мамой: не хотел нас расстраивать.
Никто не объявлял заранее, долгой ли будет остановка, никто не знал, когда тупо ударятся друг о друга, заскрежещут чугунные буфера и мы тронемся дальше.
- Останется... Где-нибудь он отстанет! - беспокоилась мама. И я этого тоже очень боялся.
В течение двух недель, проведенных в пути, мы с мамой выходили только на перроны больших городов. Она не выпускала мою руку ни на мгновение. Мы искали бывшие вокзальные рестораны, чтобы по талончикам получить там похлебку и кусок хлеба.
"Потерять, оставить, отстать..." - война со всех сторон окружала нас этой опасностью. Но больше всего мама страшилась расстаться со мной. Она даже объяснила, что, поскольку мне всего лишь одиннадцать лет, я вполне могу ходить вместе с ней в туалет. Я воспротивился... И она стала отпускать меня туда на больших станциях с Николаем Евдокимовичем.
Если мы с ним задерживались, она, чуть приоткрыв дверь и глядя куда-то в сторону, испуганно вопрошала:
- Вы там?
Он отвечал:
- Мы здесь!
"Да... какая может быть любовь в этом возрасте?" - утверждался я в своей давней мысли.
Квадратный человек прохрипел из капюшона, точно из рупора:
- Побыстрей шевелитесь! Машины не будут ждать.
Мама покрепче сжала мой локоть.
Девять или десять крытых машин стояли на краю площади. Они сгрудились, как стадо молчаливых животных, пришедшее на водопой.
- Поплотней утрамбовывайтесь, товарищи! - скомандовал капюшон.
Подкидыш протянул маме руку из крытого кузова, но она вначале подсадила меня.
А за нами вскарабкивались и "утрамбовывались" все новые и новые пассажиры из эшелона.
На нарах в теплушке голосов почти не было слышно. Не из-за стука колес, а потому, что растерянность и неизвестность как бы сковали людей.
И в кузове грузовика было напряженно от тишины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14