-- выдохнула Юлия Александровна.
-- "Кабы знала я, кабы ведала"... -- полупроговорил-полупропел Александр Степанович.
-- А что... там написано? -- Глаза Юлии Александровны заранее выразили брезгливость. Но тревога от этого не потухла.
-- На новейшем аппарате сняли копию, чтобы я мог ознакомиться. И защититься! Но защищаться неизвестно от кого -- сложновато, согласитесь, мои родные. Тем более, что письмо опять накорябано почти детским почерком.
-- Что значит "опять"? Такие письма разве уже приходили?
-- Оговорился... Прости. Я что-то устал...
Устал он очень заметно -- и поэтому был не в силах скрыть тягостное происшествие от дочери, которую всегда так щадил.
-- А конкретно-то там... о чем? -- сдержанно, одними губами, но уже теряя терпение, допытывалась Юлия Александровна.
-- Как обычно, по поводу меня, Васи... Но и по поводу тебя, Юленька. И даже по поводу Кати!
При имени дочери Юлия Александровна вздрогнула.
-- Кате я не хотел показывать... А потом решил: "Пусть закаляется!"
Не обманывать молодых иллюзиями -- это было педагогическим кредо Александра Степановича.
-- Вот почитайте!
Видимо, от той же усталости он протянул письмо Кате, которая ближе к нему находилась.
Катя, обретавшая в минуты опасности твердость, взяла письмо так, словно ничего опасного в нем не таилось.
Автор письма негодовал оттого, что в пединституте, под одной крышей, как у себя дома, расположились не только друзья-приятели, но и целые "родовые общины", которые все разрастаются, ибо, как утверждал еще Грибоедов, "ну как не порадеть родному человечку!"
-- Фамилий здесь нет, -- с некоторым облегчением выдохнула Юлия Александровна.
-- Они и не требуются. "Община", которая все разрастается, в институте одна. Союз единомышленников обозвать "общиной"! Если взирать на людской род таким образом, то... к примеру, и тот факт, что супруги Жолио Кюри всю жизнь занимались одним общим делом, покажется подозрительным. Да еще и мир сообща защищали! А Поль Лафарг и его жена Лаура в своей семейной сплоченности до того дошли, что даже жизнь вместе покинули. Сговорились! А братья Грим? А Дюма-отец и Дюма-сын... Эти вообще лавочку открыли какую-то! И подписывались, потеряв совесть, весьма цинично: "отец", "сын".
-- Ты еще не утратил способности шутить? -- печально удивилась Юлия Александровна.
-- Пытаюсь глотнуть кислорода. Но, увы, пока не получается. А друзья-приятели? Это мы с Васей. Я что-то устал...
В самый разгар ночи Катя вздрогнула, даже подпрыгнула под одеялом, точно от пинка, который кто-то ей дал снизу, из-под кровати. И резко, будто и не спала, спрыгнула на пол.
Кате приснилось, что почерк, которым было, как выразился дедушка, "накорябано" очередное письмо без подписи, ей знаком. Даже очень знаком... Что она видела эти округлые, по-ученически педантично выведенные буквы. Видела, видела!... Полминуты поразмышляв, она бросилась к ящику, в котором невесть для чего сберегала рукописи статей, очерков и заметок, публиковавшихся в школьном журнале. Зажгла настольную лампу -- и стала с отчаянной нетерпеливостью перебирать, рыться, отбрасывать. И нашла! Это была статья о том, как неразрывные узы братства и законы верности помогли "кучке" людей стать "могучей".
-- Что ты там... Катя? -- услышала она из смежной комнаты дедушкин хрип, напоминавший хрип льва, раненного смертельно. -- Я что-то устал... Помоги мне. Вызови Васю.
-- Зачем, дедушка?
Катя босиком, со статьей в руке подскочила к нему.
-- Я же сам написал заявление, что не могу принять должность ректора. По причине плохого здоровья... И что вообще мне пора отдохнуть. Так что не о себе беспокоюсь. И не о маме даже... Знаешь, что самое непереносимое?
-- Что? -- прошептала Катя.
-- То, что и тебя тронули. Не пощадили! Этого пережить не могу.
"Переживи, дедушка! Я прошу тебя... Я очень прошу... Переживи! Мы с мамой не сможем без тебя. Переживи... Я тебя умоляю!" -- шептала Катя возле белой двери реанимационной палаты. И обнимала Юлию Александровну за ее по-девичьи беззащитные плечи.
7
Соня поступила в высшее музыкальное училище. Возле него она и была поймана Катей.
Училище расположилось в добротно отреставрированном, вальяжном здании, которое, как значилось на гранитной доске, охранялось государством. Колонны, изображая руки богатырей, держали на себе верхнюю часть фасада, украшенную лепными фигурами в длинных одеяниях, с лирами и лютнями в руках. На столь благородном фоне Кате легко было задать Соне прямой вопрос:
-- Это ты написала?
-- Я...
-- Про нашу семью?!
-- Не про вашу... Совсем не про вашу! У папы болела рука -- и он попросил меня... Продиктовал. Он объяснил, что от этого зависит, продолжатся традиции Алексея Алексеевича или умрут вместе с ним. Я слово в слово запомнила. Он так объяснил.
-- А почему же не подписался?
-- Когда напечатают на машинке, он подпишется. Но один! Не хочет тревожить твоего дедушку... Все знают, что дедушка был лучшим другом Алексея Алексеевича и что он больше всех дорожит тумановскими традициями. Но, щадя его сердце, папа просил не рассказывать ни ему, ни тебе... Мы и от мамы нашей все скрыли.
-- А я на нее чуть было не погрешила.
-- На маму? Да разве она хоть когда-нибудь... против кого-нибудь...
-- Значит, Василий Кульков продолжает служить законам братства и верности? -- перебила ее Катя.
-- Продолжает.
-- Дура ты, Соня! Но и я была дурой. Поэтому прощаю тебя.
"Нет, мы с дедушкой были обмануты не глупостью, а чем-то другим, --неожиданно подумала Катя. -- Что-то совсем иное застлало нам глаза и помешало увидеть истину. Хотя она была на поверхности. На самой что ни на есть поверхности! Почему так случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18