А какую именно, толком не понимал.
Но одно твердо знал – все, кто бывал у нее, все были перед ней чисты. И она перед ними и перед людьми тоже чистая. Потому что не баба таким требовалась, а совсем иное. Сильное, светлое и обязательно чистое: люди-то от грязи, от недуги бежали, и если б они и тут то же встретили – они б ушли, потому что бывают в человеческой жизни такие переломные моменты.
Недавно я вычитал, что будто бы человеческий организм, весь, до самой последней клетки, обновляется не то за четыре, не то за семь лет. Точно сейчас я уже не помню, но думаю, что это правильно, и не потому, что это наука доказала, а потому, что сам это постоянно в себе ощущаю. Все вроде идет нормально, правильно, а вдруг закрутит, заноет – и все хочется переделать.
Слабые в таком разе начинают пить, а кто посильнее – тот в дорогу собирается и в иной раз всю судьбу меняет. А бывают и сильные, да трусливые. Те помаются, зло на других сорвут и успокаиваются. В то лето, наверное, и во мне шло такое обновление клеток, и они, молодые, чуткие, с острой памятью, мытарили меня, звали к новой жизни.
Видно, и Чепуриха то чуяла, потому что в редкие наши разговоры она никогда меня не отговаривала, а только вздыхала.
«Я б далеко ушла, на самый край света, за новой жизнью, да боюсь».
«А чего? Ты ж вроде не из пугливых. Живешь одна, даже злыдней не боишься».
«Смерти я боюсь, вот чего. Тут уж не верю, а знаю: уйду отсюда – и скоро помру. Потому и держусь».
А почему – опять не сказала.
Уже перед осенью сидели мы на берегу, слушали, как море глину перемывает, и Чепуриха вдруг разговорилась.
«Откуда я знаю, почему рыба придет? А от земли… Земля мне рассказывает. – Она помолчала и убросила ракушку жемчужницы в воду. Ракушка скользнула по волне, зачерпнула краешком и пошла на дно. – Заметил – без звука утонула? Вот так и мне земля рассказывает – без всякого звука. Тишиной».
Должно быть, у меня был глуповатый вид, потому что Чепуриха рассмеялась – звонко и неудержимо. И тут в ее глазах мелькнуло то самое выражение простоты, открытости и чистоты, которое я так долго ждал.
«Думаешь, сумасшедшая? И то верно – на слово в такое не поверишь. Пойдем, сам послушаешь».
Она вскочила с прогретого за день песка и, не оглядываясь, пошла к балке. По тропинке мы поднялись чуть выше ее халупы, потом спустились на самое дно балки и подошли к яме.
Таких ям в наших местах много. Из них хозяйки берут глину на подмазку саманных домов, на затирание земляных полов. Эта яма была большая, просторная – видно, глину из нее брали давно. Чепуриха остановилась и взяла меня за руку.
«Как прихожу сюда за глиной, так притаюсь и жду. Земля поначалу молчит, а уж потом, как прислушаюсь, из нее поднимается шум. Ровный, спорый, словно из большой морской раковины. Понимаешь, шумит тишина. Шумит и шумит. А в иные дни бывает так, что шум усиливается, и получается гул. И – щелчок. Далекий такой, неверный щелчок, а потом – снова гул. Гудит, гудит… И все в тебе сдавливается, сердце замирает, а на душе становится не то страшно, не то прекрасно. Вся ты словно уже не тут живешь. Мысли какие-то странные, точно молодые, радостные, но вся ты не то что старой становишься, а умной очень. До самого последнего лоскутика все понимаешь. Потом гул затихает, сердце отпускает, и тишина опять начинает шуметь. Шумит, шумит… Как в раковине. И словно бы та раковина в тебе самой. Нет, ты сам послушай. Такому поверить на слово невозможно».
Мы залезли в яму, сели на корточки и притулились спинами и затылками к мягкой прохладной глине. Медленно умирали звуки, которые мы принесли с собой, и постепенно приходила полная, совершенная тишина. Она жила несколько минут, а может быть, и секунд, потому что время здесь, как, должно быть, в межпланетных полетах, двигалось по иным законам.
Потом из тишины стал прорезываться шум. Не гул, а именно шум. Потому что гул – это ровный звук, на одной ноте, а шум – это разноголосица, точно где-то глубоко под землей, а может, в стороне работают машины, или вразнобой бьют волны, или шумит далекий базар.
Мы долго прислушивались, и я, помню, стал даже различать в этом общем шуме как бы отдельные гулы. Сердце стало замирать, и от этого замирания на душе и в самом деле становилось не то страшно, не то прекрасно. Опять пришли мысли – очень умные, прозорливые, но какие именно – сказать было трудно: не хватало во мне чего-то. Это уж теперь я понимаю – не хватало знаний. Ведь чтобы понять собственные мысли, нужно сравнить их с чем-нибудь.
Когда мы вышли в балку, я и в самом деле чувствовал себя помолодевшим – тело стало легким, звенящим, упругим. И умным, мудрым. Словно передо мной открылось то, что недоступно другим.
«Ну вот, – задумчиво сказала Чепуриха, – сам слыхал и сам пережил. А что это такое – не знаю. Только знаю, когда шум вдруг усилится так, что с потолка той ямы начинают сочиться подсохшие глининки, – я жду сильных щелчков. В эти дни я из ямы не вылезаю – сижу и жду. Как только услышу такие щелчки – так и бегу к вам звать на разбой. Позову, а сама ухожу в степь. Иду, кружусь, петляю и просто сама чувствую – молодею я. Молодею – и все тут! Что-то делается во мне невероятное, такое, что я и в самом деле верю – сидит под нашим бугром черт и чего-то наколдовывает. И мнится мне, что рыба приплывает к нам как раз за тем, чтобы послушать, что ей этот самый черт наколдует».
Чепуриха вздохнула и сникла: она показалась грустной и мудрой.
«Потом все проходит, я возвращаюсь и потихоньку начинаю стареть. Старею, старею, а все не состарюсь. Ты думаешь, сколько мне лет?»
Она смотрела строго и отчужденно, словно в суде, ожидая приговора.
1 2 3 4 5 6 7