Дверь, щитом вставленная в неряшливый дверной переплет, убедительно изолировала нас от непогоды, лишь иногда под напором дождя и ветра издавая едва слышимое дребезжание. В мерцаниях лампады можно было вообразить, что находимся не в избушке посередине земли, но в отсеке ковчега, скользящего сквозь мировое ненастье в поисках вершины спасения, а напротив меня – прародитель нового человечества, обреченного на счастливую вечность… Если бы не вонь от лампады…
– Божий мир бесконечен, – заговорил отец Викторий своим красивым низким голосом. – Твоему представлению доступно такое понятие?
– Худ умишком, но к уразумению сподвижен.
– Не ерничай! – сурово сказал он. – Обязан вникать в мои слова, кои ни от кого более не услышишь. Бесконечен он, то есть без начала и конца. В каждой точке творения смысл всего мира, и весь мир – во имя единой души понят может быть, и оттого всякая душа право имеет почитать себя наиглавнейшей во всем мироздании. Нет близких и дальних, поскольку бесконечно Творение. Всяк вправе почитать себя наипричастнейшим Творцу, потому что душа одного с прочими душами не соприкасается, но только знает о них, и не верит другой душе и не любит другую душу…
Я вздернул руки над головой, насколько позволил потолок.
– Стоп! Прошу прощения, но проповедь я не заказывал. Уха – да! Молоко – да! Проповедь – нет! А если принципиально, то мне больше нравится: «Возлюби… как… себя!» По крайней мере, есть чему позавидовать. Я романтик, дорогой отец…
Тут он запрокинул голову и заржал громоподобно и заразительно, абсолютно по-человечески, в лампадных бликах сверкнули слезы, и он вытирал их своими руками-лопатами. Никогда не слышал более приятного, да нет, чего там, – более прекрасного смеха, – этакий громила, облачение, лик, глас – и хохот, к которому так и хочется пристроиться хихиканьем!
Вдруг он словно маску снял, вперился в меня с прищуром, потом как-то весь осел, куда-то подевались величие и осанка, лика тоже будто не было, – обычный мужик с приятной физиономией и с предложением разговора по душам.
– Значит, возлюбить ближнего, как самого себя?
– Ну, допустим, – осторожно согласился я.
– Тогда для начала расскажи мне, как ты любишь самого себя!
– Чего рассказывать… Не скромно… И не обязан…
– Конечно, не обязан!
Пододвинулся ко мне, насколько позволяло расположение топчана и чурки, на которой я сидел. Наклонился так, что я мог, не протягивая руки, схватить его за бороду. Упер локти в колени и на уровне моего лица скрестил ладони.
– За что же ты любишь самого себя? За ум, за честность и порядочность, за трудолюбие? Назови свои достоинства, кои рождают твою любовь к себе.
– Не хуже других… – проворчал я, улавливая намеренную издевку в его голосе.
– Лукавишь! Не можешь ты любить себя, потому что всего себя знаешь. Оттого и довольствуешься сравнением, дескать, не хуже других. Это не любовь! Любовь исключительно превосходными степенями вызываема. Если любишь женщину, значит, она наикрасивейшая из всех других, о кем сравнить можешь. Мать любишь – так она единственная из всех тебе жизнь дала, и оттого важнее всех прочих. А себя-то, помилуй, за что тебе любить, просто жить хочешь по инстинкту всякого живого, ублажаешь материю свою… А материя смертна и к смерти стремится. Она не жить хочет, а прожиться скорее и исчезнуть. Чревоугодие, к примеру, что есть? Ублажение желудка, сокращающее сроки его жизни. Или сладострастие? Это как если бы не пешком шел к пропасти, а бегом бежал. Если бы ты действительно любил себя, то себя бы и соблюдал на пользу жизни и соображения имел бы такие, что приближали бы состояние материи твоей к духовной сущности. Не можешь ты любить себя, поскольку не исключителен, а всего лишь не хуже других, но ведь хуже некоторых! Это ты тоже знаешь! Разве нет?
– Без пол-литры не разберешься… – бормотал я, чувствуя, как безнадежно портится настроение.
– Разберешься, – серьезно возразил он, – потому что разум твой лукав, суть подвижен, способен постигать противоречия…
– А мне это надо?! – зло спросил я.
– Вчера, может, и не надо было. А сегодня уже не пройти мимо, как не прошел ты мимо меня. А ведь мог бы? Так я завершаю мысль: не можешь ты любить ближних, как самого себя, потому что не знаешь любви к себе.
– Выйти хочу воздухом подышать, коптилка ваша воняет… Какую гадость заливаете туда?
Я наклонился над лампадкой в форме шестилепестковой розы и отшатнулся в отвращении. Даже голова закружилась.
– Что ж, – согласился отец Викторий, – дождь утих, можно выйти. К ночи ясность будет в небе и полнолуние.
Дверь он не открывал, а просто вышиб ногой. Дневной свет ослепил, как солнце, но солнца не было. Пасмурность еще низко висела в воздухе серыми клочьями и сгустками. Зато воздух! И тишина! И лишь одна-единственная птичка где-то рядом засвистывалась до одури, да Озеро сдержанно рокотало за кустами и деревьями. Я сделал несколько шагов по мокрой траве к кострищу. Котелок был полон воды, и деревянная ложка плавала в нем. Вспомнил про свой рюкзак и телогрейку, что остались на берегу в наспех сооруженном балагане. Все промокло, поди… Теперь сушись до вечера… Ночевать придется здесь… Эта мысль не радовала, словно терял темп движения, а вместе с ним и ясность цели…
– Как я вас понял, я должен паче прочих возлюбить самого себя, дабы уметь любить этих самых всяких прочих, ближних и дальних. Тогда уж объясните, как мне приступить к самовозлюблению!
Из-за моей спины послышался его басистый говорок, в котором снова зазвучали проповеднические нотки.
– Любовь не поблажка. Любовь – требование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50