Не может себе поверить.
Потом подходит, вглядываясь, осторожно подает ладошку Никодиму, маме, Сереже. Уже тогда говорит испуганно:
– Господи!
Бабушка отходит медленно, постепенно понимает, что произошло, и чем лучше понимает, тем чаще повторяет:
– Господи! Господи!
Сережа смеется. И над бабушкой. И над Котькой. Тот однажды с тетей Ниной к ним в гости пришел и во дворе гулял. Сережа его проведать вышел, смотрит, Котька с девчонками стоит.
Одна лопочет:
– Господи, господи!
Вторая спрашивает ее:
– Что это?
– Это тетя такая, – отвечает первая.
– Эх вы, – важно объясняет Котька, – это говорят, когда гостей не ждут, а они пришли.
Сережа тогда расхохотался. И сейчас смеется. Прав был, оказывается, маленький Котька.
Бабушка ведет их в избу, тут же выводит обратно, крутит колодезную ручку, достает, расплескивая, воду в ведре, подает умываться.
Никодим скинул рубашку, голый до пояса, – смеется, крякает зычно, по-своему: «Хо! Хо! Хо!» Сережа ему подражает – вода ледяная, и он орет, дурачится, растирается длинным полотенцем с красными петухами по краям.
Замечательно все-таки кругом!
И бабушка совсем не злая. Улыбается – пришла в себя! – толстые губы растягивает, показывает ровные, будто у девушки, зубы, и морщинки по ее лицу плывут-расплываются.
Они сидят за длинным деревянным столом, потемневшим от времени, пьют холодное молоко, заедают медом и большими ломтями хлеба, похожими на кирпичи. Потом отдыхают.
– Это так, в перекуску, – говорит бабушка, волнуясь, и Сереже кажется, что ей вовсе не об этом хочется сказать. – Это так, с дорожки, – разъясняет она. – Сейчас курицу зарежу, будем обедать.
Мама, улыбаясь, гладит ей руку, говорит:
– Никодим – мой муж. Вот мы к тебе показаться приехали.
Бабушка кивает головой, хочет улыбнуться, но отчего-то плачет, подходит к Никодиму, тянется к нему – тот к ней наклоняется, целует ее.
– Здравствуй, зятюшко, – говорит она, – здравствуй, золотой!
Мама отворачивается, хлюпает носом, закуривает, смеется.
– Ну что? – спрашивает. – Довольна? Дождалась?
– Дождалась! – говорит бабушка и при Никодиме маму спрашивает: – А он какой? Не пьет? Не блудничает?
Мама смеется, качает головой, бабушка строгость меняет на улыбку и крестит издали Никодима.
Днем они едят наваристый куриный суп, соленые грибы, огурчики, капусту. В большом чугунке парит свежая картошка.
После обеда мама гладит платье, Никодиму брюки, Сереже рубаху, и вчетвером, вместе с бабушкой, все идут вдоль деревни.
На лавочках, на бревнышках возле своих домов люди сидят. Семечки щелкают, транзисторы слушают. На бабушку с гостями глядят.
Одни просто кланяются. Другие встают, подходят за ручку подержаться. Сперва с Никодимом, потом с мамой и с Сережей. С бабушкой за ручку здороваться необязательно – она своя, тутошняя, а гости всем интересны. Сережа заметил: лица у деревенских как бы бронзовые. Загорелые. Только морщинки на лбах, когда люди смеются, распрямляются и белеют.
Сережа себя на этой прогулке неловко чувствует. Словно зверь в зоопарке. Все на него смотрят. Разглядывают. Маму и Никодима разглядывают больше, и Сережа видит – им тоже неловко, но терпят.
– Э-э! – подходит лысый, но с косматыми бровями старик. – Анька голоногая приехала.
– Она самая, – отвечает мама, деда обнимает, а Никодиму объясняет: – Меня голоногой прозвали за то, что, бывало, без чулок зимой в школу бегала. Нечего надеть.
– Вот-вот, – говорит старик. – Бедовали крепко. Теперь, гляжу, оправились. Вон Евгения-то распухла, – кивает он на толстую бабушку. – Эх, кадушка!
Бабушка старика шутя кулачком по лысине колотит, толкает, сама же смеется.
– Это он, старый лешак, забыть мне не может, что за него не пошла, вдовой осталась!
– Ага! – кивает старик. – А теперь пойдешь?
Все смеются.
– Идем! – шутит бабушка, берет старика под ручку, и они впереди шагают. Старик балагурит, берег у мамы папироску, курит. Колечки пускать пытается.
– А ты хто же по специальности-то будешь? – допытывается дед у Никодима.
– Экономист, – отвечает тот.
– Экономист! Хо! Бухгалтер, што ли?
– Нет, – смеется Никодим, – похоже, но не то. Как бы вам объяснить… Главнее, что ли…
– Главнее! – понимает старик. – Начальник, значит.
– Не поняли вы меня, – опять смеется Никодим, – дело это как бы главнее бухгалтерского. Сложнее.
– Экономию, значит, наводишь? – уточняет дед.
– Вроде того! – кивает Никодим.
– Ну с этим ясно, – волнуется дед. – А вот что про Америку слыхать? Войны не предвидится?
Дед, как репейник, приставучий. Все ему что-то от Никодима надо. Проводил их до конца деревни. Обратно вернулся.
А деревня Сереже понравилась. Тополями заросла. На плетнях глиняные горшки сушатся. Подсолнухи из огородов головами машут.
Когда домой возвращались, колесный трактор навстречу попался. Тракторист, весь черный от копоти, возле них затормозил, кепку снял.
– Ань! – говорит бабушка. – Не узнаешь? Двоюродный брательник.
Мама охнула, трактористу руку подала, рассмеялась, на ладошку поглядев: вся черная.
– Валь! – кричит трактористу. – Приходи с гармошкой!
Под вечер полная изба народу собралась.
Валентин с гармошкой пришел, наяривает. Бабушка с тем стариком пляшет, половицы трещат. Табачный дым не успевает в окошко вылазить. Мама частушки поет:

Я не знаю, как сказать,
Чтоб судьбу с твоей связать.
Чтобы путать – не распутать,
Чтобы рвать – не разорвать.

Гармонист на минуту остановится, рюмку опрокинет, пот со лба вытрет да снова играет.
Сережа и не думал, что у него столько родственников. Двоюродные тетки и дядья. Дети их. Троюродные Сережины братья и сестры, значит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49