Из разговора в Вальраф-Рихартц-музеуме. Кельн. Май, 1975 год.
– Прошу к этому портрету. Размер невелик: восемьдесят два на шестьдесят пять сантиметров. Написан за год до смерти… А может…
– Это после всех жестоких бурь, которые пронеслись над Рембрандтом?
– Именно, после бурь.
– И это все, что от него осталось?
– Как понимать ваш вопрос?
– Старичок, обиженный судьбой? Старичок, который…
– …очень обижен жизнью, несправедливо обижен, но в нем много сил. В нем столько сил, что он смеется. Смех – показатель стойкости, несгибаемости.
– И это в шестьдесят два года? После всего пережитого?
– Да! А где дата на картине? Ее нет. Может, шестьдесят восьмой год… Может, пятый… Может…
За обедом Рембрандт заявляет жене:
– Мы перебираемся отсюда.
– Разве?
– Да. Это решено. После… – Он хотел сказать: «После смерти Ромбертуса», – но не произнес этих слов. – Я не могу находиться здесь. К тому же нам нужно жилье попросторнее, поудобнее, чтобы местонахождение его соответствовало нашему…
(А вот чему – нашему?)
Саския поняла его. Она сказала:
– Наверное, пора.
У него настроение приподнятое – «Даная», кажется, получается…
– Я прошу тебя попозировать. Немного… Чуть-чуть…
– Она же закончена.
– Нет, Саския. Я соскреб живот, соскреб руку.
– Я всегда готова позировать. Но тебе не кажется, что живот великоват?
– Женский. Ядреный, – сказал весело он. – Хороший живот!
Она разлила суп. Экономка принесла поджаренные хлебцы.
– Где же будем жить, Рембрандт?
– На Ниве Дулен.
– Не представляю. Я плохо знаю город.
– Это в богатом квартале. Недалеко от площади Дам. Не понравится тебе – будем искать другую. – Он наклонился к ней и сказал словно по секрету: – А скоро мы с тобой подумаем и о доме. Собственном. Непременно большом. Что скажешь?
Она – полнеющая, заматеревшая Саския – от удовольствия прикрыла глаза. Прошептала:
– Это хорошо.
– А ты думала! – И он стал хлебать суп, как заправский мельник после тяжелого дня. Было в нем что-то молодецкое, что-то от хвата, может, кулачного бойца, и она прощала ему это неприличное хлебание и чавканье за столом.
– Фердинанд, – сказал Рембрандт, – тебе не кажется, что я все больше, – может, неоправданно много, – занимаюсь офортами? Нет, нет, я с большим уважением отношусь к офорту. Вот и сегодня я купил вот эти два. Немецкие художники. И тем не менее меня офорт засасывает, как пиво пьяницу, и я боюсь, что заброшу масло.
Долговязый Бол подпер подбородок волосатыми кулачищами. Пошмыгал носом.
– Учитель, – сказал он, – мне трудно сказать что-либо против офорта. Вы же видите, я сам отдаю ему львиную долю времени…
– Да! – Рембрандт резко повернулся и уставился на стену, увешанную картинами. Нет, нельзя сказать, что ван Рейн игнорирует живопись. Вон ее сколько! Недостает только полотен, которые в Гааге, у принца Оранского.
– А вы жалуетесь, что мало живописи.
– Нет, Бол, я не жалуюсь. Но скажу откровенно, не для передачи, разумеется: я ничего особенного не написал после заказа доктора Тюлпа.
Бол запротестовал: а эти полотна? А портреты, коих можно насчитать десятки? А рисунки? А офорты? Да какие еще офорты! Любой художник может позавидовать им!
– Учитель, вы без стеснения можете сказать, что внесли нечто новое в технику офорта. Не отрицайте!
Рембрандт взял со стола несколько листов японской бумаги.
– Неплохие оттиски, Бол.
– Отличные, учитель!
Фердинанд Бол принес несколько свежих оттисков.
– Вы стесняетесь их, учитель?
– Я? – Рембрандт уселся в кресло. – Я – нет. Но думаю о другом. Посмотрим на жизнь открытыми глазами: что я сделал особенного после анатомии Тюлпа? Что?
Художник сверлил взглядом ученика. Истово крутил ус. Ждал ответа.
Бол хмыкал. Вопрос учителя слишком серьезный, слишком сложный, чтобы отвечать с места в карьер. Здесь не школа, где зубрят. Господин ван Рейн не тот, которого может удовлетворить ответ человека поддакивающего.
– Мы говорили с Флинком. Заходил к нам и господин Зандрарт. Беседуя, мы решили, что ваши офорты, учитель, великолепны. Они новы по технике. Они оригинальны по исполнению и содержанию.
– Разве господин Зандрарт здесь?
– Да, он приехал нынче утром. Он желал бы повидать…
– По-прежнему самоуверен?
– Чуточку меньше.
– Это хорошо… – Рембрандт присмотрелся к пейзажу, изображенному на офорте. – Фердинанд, я, кажется, могу похвастать этой работой. Поглядите на деревья. На небо, облака. На реку и ветряную мельницу. Я травил эту пластинку пять раз. Вроде бы ново? Посмотрите, что получилось. Вот эта полутень. А здесь? Облака выявлены выпукло, перспектива четкая. Могу я похвастать?
– Вполне.
– И все-таки, Бол… – Рембрандт задумался. Долго, долго молчал. – Зажги свет, Фердинанд. Освети вон ту картину… – Потом уставился на носки своих башмаков. – И все же пока ничего не создано. Ни-че-го… Не пытайся убедить меня в противном! Слышишь, Бол?
– Учитель, но я должен настоять на своем.
– То есть?
– С кем бы я ни говорил о ваших офортах, слышу одно и то же: господин ван Рейн превзошел Сегерса, Калло, ван Гойена и даже самого Дюрера.
– Превзошел? – Рембрандт протестующе поднял руку. – Что это за слово? Сегерс есть Сегерс, Дюрер есть Дюрер. Как может один художник превзойти другого, если они делали каждый свое дело, но по-своему? Ответьте мне, Бол, на этот вопрос.
Фердинанд Бол не растерялся, как это часто бывало с ним. В самом деле, он, кажется, очень уверен в себе. По крайней мере, в этом вопросе.
– Учитель, может, это смело с моей стороны, но я думаю так, и многие согласны со мной в этом…
– В чем же, Бол?
– Что вы, учитель, совершили чуть ли не переворот в офортном искусстве…
Рембрандт от души рассмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52