Я верю, что они всегда будут правы и всегда будут одерживать победу над нечестными, над жуликами. Посмотри вокруг — и ты убедишься в этом. Я ненавижу негодяев: и тех, кто запускает руку в государственный карман, и тех, кто ловчит, гребет только в свою сторону. Понял меня? Я за честность! Ясно говорю?
Чуваз не ожидал столь категорического, подчеркнутого особой интонацией ответа, точнее отповеди. Заканбей так напирает на честность? Намекает на что-либо? Или просто выгораживает своего старинного друга-пьяницу?
— Закан, ты из честности костюм сошьешь?
— Что за вопрос?
— Нет, ты отвечай... Не хочешь? Не надо. Из честности сапоги получатся?.. А квартира?.. А стол с едою? Ты можешь промолчать. Молчание — знак согласия.
— Нет, — возразил Пате-ипа, — честность была, есть и будет! А Груапш безукоризненно честен.
Чуваз расхохотался:
— Оттого он, видно, и взвыл. Уже ему и смерть мерещится. Разве нормальный человек о смерти помышляет?
— Я этого не утверждал.
— Ладно. Зачем забивать себе голову разными идиотскими мыслями? Жить надо, пока живется: полной грудью дышать, озон вдыхать, углекислый газ выдыхать. Разве не так?
Пате-ипа молчал. Даже не верилось, что человек в наше время может быть столь откровенно циничным. Но ведь это был факт: Чуваз говорил все это вслух, в присутствии своего школьного друга. Не стесняясь, он даже не давал себе труда предстать в более выгодном свете, словно задался целью оголиться до предела.
Пате-ипа не хотел ссориться, но и не желал сдавать своих позиций: честность есть честность!
— Я думаю так, — сказал он мрачно, — или честность будет жить и впредь, или же все пойдет кубарем. При чем здесь костюмы и сапоги? Я лучше буду босой, но честью своей и совестью не поступлюсь. Честность — это наше знамя...
— Что? Что? — сказал Чуваз и расхохотался. Взял под руку Пате-ипа и пошел прочь от воды. — Слушай, Закан, оставь ты эти официальные речи. Ты же не агитатор, а я не твой слушатель. Меж друзьями не должно быть секретов. Попомни мои слова: этот Рыжий дошел до точки со своей честностью, а скоро пойдет и дальше.
Пате-ипа вздрогнул:
— Куда же дальше?
Чуваз, хохоча, вытянул руку и нацелил ее прямо на луну. Они вышли на песчаную дорожку. Чуваз осмотрелся, похвалил лунный вечер.
— Что там? — спросил он.
Впереди, чуть слева, на каменном парапете мелькали женские фигуры. Чуваз попристальнее пригляделся к ним.
— Закан.
— Слушаю.
— Ты помнишь это место?
Пате-ипа, разумеется, помнил. Здесь, правее, стоял цирк, пахло конюшнями, по воскресным дпям недалеко отсюда играл духовой оркестр. Давным-давно это было...
— Да нет же, — сказал Чуваз. — При чем здесь цирк? При чем духовой оркестр? Ты бабенок помнишь? Они тут околачивались по вечерам.
— Кажется, было такое...
— А сейчас? Как ты сейчас? Не позабылось мужское ремесло?
— Кто его знает?..
Чуваз не слушал его. Ему было неинтересно, что ответит Заканбей Пате-ипа. Все его существо тянулось к фигурам на парапете. Словно олень весною, он чуял то, что чуял.Поздним вечером — часов в одиннадцать — неожиданно заявился Григорий Груапш. Вроде бы трезвый. Но чем-то явно возбужденный.Постучался, вошел, повалился на стул. Пате-ипа предложил чаю. Груапш — ни да, ни нет. Желваки ходят по щекам, нос оранжевый.
Пате-ипа все-таки поставил перед ним чашку крепкого чая, а сам устроился на кровати, совсем рядом.
— Вот так вся жизнь... — проговорил Рыжий. Пате-ипа не понял, о чем это он. Просто поддакнул:
«Да, да!» Груапш скосил па него глаза и спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— А ты?
— Я — ничего. Просто так. Сорвалось. Думал о той самой реке — и сорвалось.
— О какой реке, Гриша?
— О спящей. О какой же еще?! Вот ты, Закан, по-моему, на самом деле видел ее, а мы — нет. Мы просто обманывали друг друга. Перед глазами у меня весь наш класс. Наверное, ты единственный счастливчик. Или вроде того. — Рыжий отпил глоток чаю.
Пате-ипа сказал:
— По-моему, ты преувеличиваешь, так жестко проводя грань между мною и...
Груапш перебил его:
— Я знаю, что говорю. Спящую реку видел ты один.
— Но ведь все кричали, Гриша.
— Кричали, кричали, — глухо произнес Груапш. — А что на поверку? Кто ее видел? Выходит, ты один и видел.
Груапш отпил еще глоток чаю, поперхнулся. И рассердился сам на себя. Во всем виноват сам. Груапш и этот чай. Нет ли вина какого-нибудь?.. Пате-ипа достал бутылку болгарского. Груапш вылил чай в распахнутое окно, на куст сирени, и налил вина. Глотнул.
— Это дело другое, — сказал он. Взялся было снова за бутылку, да почему-то раздумал. Возвращаясь к своей мысли, продолжал: — Так вот, я уверен, что ты видел ее. Посмотри на себя в зеркало: ты выглядишь моложе всех нас, ты здоровее, у тебя семья неплохая, хочешь — живешь в Свердловске, хочешь — здесь. Другое дело мы, которые обманывали друг друга... Нет, никакой реки мы не видели... Вот еще Чуваз. Он тоже, наверное, видел. Он живет легко и умрет легко. Над ним гром не загремит. А ежели и загремит, то Чуваз отделается легким испугом. А что — нет? Вот он блаженствовал на казенных, можно сказать, харчах тридцать лет и три года. Всю жизнь ему почет. А за какие такие заслуги? Он умнее нас? Он честнее нас? Ловчее? Именно! Это — да! Вот сняли его да бросили в самый рай, на птицеферму. Бедные куры! Он всех передушит, как лиса. Подыскали наказание. Нечего сказать!
Груапш говорил зло, с внутренним надрывом. Можно было подумать, что Чуваз изрядно насолил лично ему. Пате-ипа внимательно прислушался к словам Рыжего, присматривался к выражению его лица. Может, дать ему что-либо успокоительное? Валокордин, например...
— Вот оно, успокоительное, — криво усмехнулся Груапш, кивнув в сторону бутылки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36