Спрашивает, есть ли в доме резиновый шланг и несколько стеклянных бутылей.
— Какие бутылки? — едва приходя в себя после сна, спросил Пате-ипа.
— Да ты спишь, что ли?
— Почти.
— В багажнике у нас бочка такая... с вином... Надо перелить. Понимаешь? Мы же из деревни... Не с пустыми же руками!..
Пате-ипа разыскал бутыли из-под огурцов — литров на десять каждая.
— Ризабей, — сказал он брату, — их надо помыть. Под краном.
А сам пошел к воротам приглашать гостей в дом. Сухощавый, средних лет человек в кепке и сапогах был уже знакомый Заканбею председатель колхоза Владимир Зухба. Совсем недавно вместе хоронили мать Заканбея. Они обнялись.
— Володя, — пригласил Пате-ипа, — чего сидишь в машине? — И, обращаясь к шоферу: — Пошли ко мне. Поговорим.
Зухба извинился, что рановато вторглись. Но что поделаешь — дела. Надо решать серьезные вопросы в управлении сельского хозяйства.
Шофер — Георгий Гамсониа — завел машину во двор и принялся разгружать просторный багажник. Вскоре в это прекрасное раннее утро стол ломился: отваренный козленок, свежие кружки чурека, сырая зелень — петрушка, кинза, молодой лучок; кислые подливы, аджика, бутыли с вином и пара бутылок с чачей.
— Послушайте, — сказал Пате-ипа, — вы притащили все. Что же остается мне?
— Садиться с нами и закусить, — объяснил Ризабей. Пате-ипа смущенно развел руками — дескать, ничего не -поделаешь.
Ризабей хозяйничал, как у себя дома. Им к девяти по делам — нельзя терять ни минуты. За столом все было просто, непринужденно. И то сказать — разве Заканбей Пате-ипа чужой? Его мать покоится в их деревне, сестра его замужем, живет в той же деревне, корни уходят к горам, к деревеньке в горах. Это кое-что да значит!
Владимир Зухба поднял стакан, пожелал, чтобы «в этом уютном доме никогда не было горя». Георгий Гамсо-ниа молча ел, пил воду из-под крана. Наматывал на пальцы длинные зеленые перья лука и запросто отправлял в рот. Словом, все было как нельзя лучше...
Ризабей объяснил, ради чего они «потревожили близкого человека». Суть в следующем: нужно выбить один трактор «Беларусь», который полагается согласно плановой разверстке. Это раз. Далее: требуется — причем позарез! — кровельный шифер и несколько сот метров прозрачного пластмассового полотна для парникового хозяйства. Это дна. И еще удобрения. Ну, это вроде бы попроще...
— Самое главное — чтобы без проволочек, — сказал Ризабей. — У нас требования законные. Главное — сломить неповоротливость в управлении сельского хозяйства.
— Чуваз помочь может? — осторожно спросил Пате-ипа.
— Ему только пальцем шевельнуть...
— Тогда дело в шляпе!
Ризабей предложил помянуть «милую, дорогую тетю, могила которой свежа и прекрасна в углу деревенского сада». Выпили молча, стоя. Заканбей Пате-ипа присмотрелся к этим трем здоровым, сильным людям, принесшим сюда аромат чайных кустов, табачной рассады, аромат желтых скал и зеленых гор. Это были мужчины, что называется, в соку, их беспокоило общее дело, они тревожились за урожай, за своих односельчан. Лица их были обвеяны горным ветром, их ноги без устали вышагивали по горным тропам с утра до позднего вечера.
Расчувствовавшись, Пате-ипа наполнил два стакана вином и сказал:
— Этот — за вас, а этот — за вашу, точнее, за нашу деревню, которая не знает, что такое усталость, которая в страду целый день на ногах, целый день в тяжелом труде.
И выпил залпом, как лимонад, как родниковую воду.
— И еще, уважаемый Заканбей, — сказал Владимир Зухба, — у нас будет большой разговор в райкоме. У нас в деревне строится кино. Вот уж который год. Деньги у нас есть, материалы есть, нужна кой-какая помощь в добывании остродефицитных облицовок. Вот все наши дела. Одно твое слово для нас много значит.
Последнее утверждение было явным преувеличением. Но за абхазским, пусть в данном случае скромным, застольем преувеличение — грех небольшой.
Ровно в девять они уже выезжали за ворота. Григорий Груапш смотрел на море, а в голове ни единой мыслишки. Море очень приятно волновалось в этот ранний утренний час. Дул свеженький бриз — он только-только из своей ночной колыбели. Груапш мог бы сложить песню об этом прекрасном утре — да что-то душа не лежала. Было на сердце тяжело и сумеречно, и это не вязалось с красками утра.
Он сидел на каменном парапете, свесив ноги, как бывало в детские годы. Под ним расстилался серый песчаный пляж, на котором маячили фигуры любителей прохладных ванн. Высоко и просторно — впору взлететь птицей и парить бездумно. Но Рыжего прочно приковывали тяжелые цепи к грешному шарику, и вовсе не до полетов тут было.
Наверное, так и просидел бы без движения и без мыслей этот Рыжий, если бы к нему не подсел Обезьяна. Нынче его рожа выглядела особенно безобразной — такая помятая и распухшая. То ли он пропьянствовал всю ночь, то ли досталось ему в драке — в этом трудно было разобраться. От него несло перегаром, но не так, чтобы уж очень... Тем не менее Рыжий обратил на это внимание, шмыгнул носом и повел левой бровью — этак с недовольным видом, как строгий трезвенник. Но ничего не сказал по сему поводу. «Заход» его был совершенно неожиданным. Он резко спросил:
— Ты, Обезьяна, в бога веришь?
— В бога?
— Да, в настоящего, который на иконах. Богословские познания Обезьяны (он же Костя Логуа) были столь ничтожны, а душа его столь не подготовлена к высоким словам, что чумазый молодой человек, застигнутый врасплох, не сразу уразумел, о чем речь.
— Я так и думал, — произнес раздосадованный Гру-апш, — что ты настоящий безбожник. Постой! Что я говорю? Не безбожник, а язычник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36