При внезапном пробуждении Тапиока сильно ударился локтем о деревянные нары.
– Ах, грех какой! Больно, что ли? – участливо спросил смотритель… – Может быть, еще одеяло подослать?
– Отчего ж, можно, – отозвался Тапиока, все тело которого затекло.
Принесли три одеяла и две подушки, и смотритель сам их устроил, словно он был сиделкой. Тапиока растянулся с наслаждением.
– Ну, спокойно почивать, – пожелал ему смотритель, в последний раз оправляя складку одеяла.
– И вам так же. Смотритель повернулся к выходу.
– Эх, – прибавил он прежде, чем затворить дверь. – А вот я… так не добыл… трех миллионов…
И вздохнул.
Тапиока так чудесно чувствовал себя среди одеял и подушек, что утратил всякую охоту ворочаться.
Спустя несколько часов такого блаженного покоя он услыхал, как дверной замок осторожно скрипнул и кто-то пошевелил его кровать.
Он открыл глаза.
Перед ним в несколько подобострастной позе стоял другой надзиратель.
Тапиока собирался опять задремать, как вдруг заметил позади смотрителя какую-то бабищу, толстую и жирную, как нормандская лошадь.
– Наша тюремная лавочница, – пояснил смотритель с лукавой улыбкой.
– Ага, – пробурчал Тапиока, который прежде всего хотел спать.
Но женщина придвинулась к нему, как гора к Магомету.
– Не узнаешь меня? – произнесла она голосом, от которого заколыхалась паутина в углах камеры.
Смотритель тем временем скромно ретировался.
– Я – Пия… – продолжала женщина, фамильярно усаживаясь на кровать прямо Тапиоке на ноги.
– Какая Пия? – спросил тот.
– Ну, Пия… из «Золотого Лебедя»… Аль забыл. Еще макароны мы с тобой устраивали… на дантистовы денежки… Неужели не помнишь? А славно было выпито… Да, погуляли… А теперь вот третий год здесь лавочницей…
Тапиока не помнил никакой Пии, никаких макарон, никакой попойки и никакого дантиста.
Он оставался спокойным и попытался лишь высвободить свои ноги из-под непомерной тяжести этой бабищи. Та привстала на минуту, чтобы пересесть поближе к его голове.
После минутного молчания женщина склонилась огромной грудью к Тапиоке.
– Скажи, – начала она, нежно проводя рукой под его подбородком. – Это ты был, или не ты?
– Чего это?
– Ну… Хапнул-то?…
Тапиока почувствовал в этом намеке такое льстивое участие, что не решился опровергать.
– Гм… Кто ж его знает… – ответил он, зевая. Попытался было освободить плечо от навалившейся
на него огромной туши, но та прижалась еще сильнее, чтобы не дать ему высвободиться.
После новой и тщетной попытки Тапиока решил взять терпением и предоставить лучше раздробить себе кости, чем позволить разгулять свой сон.
Снова молчание.
– Тебе ничего не нужно? – спросила наконец женщина масляным голосом и выразительно подмигивая.
Увы! Тапиока, никогда не бывший дамским кавалером, ответил самым невежливым храпом.
На рассвете явился тюремный капеллан. Это был высокий жилистый поп с острыми бегающими глазками и густыми черными бровями.
Он приблизился к Тапиоке, ступая на цыпочках, словно в церкви.
Тапиока открыл глаза и не мог сдержать движения ужаса при виде черной и молчаливой фигуры у своей постели.
Священник успокоил его елейной улыбкой.
– Ну, как? Отдохнули немножко? – спросил он, беря его за руку, удерживая в своей и легонько похлопывая ее пальцами, словно это была табакерка.
Тапиока инстинктивно не питал большой симпатии к духовному люду, которому он, хотя и без определенных мотивов, не доверял.
– Да, так… ничего будто… – отозвался он, чтобы не выказать себя невежей.
Поп замолчал и нежно смотрел на него своими черными пронзительными глазами.
– А вы давненько не исповедовались, сын мой? Несмотря на медоточивый тон этого «сын мой»,
Тапиока под взором духовного отца своего почувствовал себя скверно.
– Давно… надо полагать… – пробормотал он, поборов смущение. – Потому… потому не приходилось все как-то…
– Нехорошо, нехорошо, – продолжал поп, покачивая головой, снисходительно-вкрадчивым полушепотом. – Нехорошо, сынок. Не отступись вы от Бога, и он бы от вас не отступился; держались бы поближе к нему, и он бы вас поддержал… Да не преткнешься о камень ногой твоей, как сказано в писании… Не надо, однако, впадать в отчаяние… Отчаяние – сугубый грех… Ибо неизреченны милость и всемогущество господни… Согрешивший покаяться может, а покаявшийся спасется… Каешься ли в грехах своих, сын мой?
– Это насчет чего же? – спросил Тапиока, не смекнув сразу, куда гнет его собеседник.
– Каетесь ли в прошлом вашем, в вашей жизни, в дурных делах?
– Кабы смог я чем другим хлеб добывать, отчего же… можно бы и покаяться… дело нехитрое, чай… – рассуждал Тапиока, будучи вообще парнем сговорчивым.
Поп сделался еще убедительнее.
– И вы это несомненно сможете, сын мой. Господь будет с вами… С твердым желанием, с терпением, с верой, прежде всего с верой во всемогущего…
Но Тапиока, малоубежденный, тряхнул головой, капеллан изменил тон на более деловой.
– Выслушайте меня, Тапиока. Мне неизвестно, виноваты вы или нет. Но если подлинно вы впали в грех, и если судьи, которые вас судят, вместо того, чтобы наказать вас, должны будут, как это часто случается, оправдать вас, помните, что есть на небесах высший судья, который в противоположность земному правосудию, никогда не ошибается, и что наказание Божие вас рано или поздно, а постигнет. Бог все видит, все знает, сын мой, и вы ничего от него скрыть не можете… Вот, обвиняют вас, что вы похитили у законного собственника большую сумму денег… Правильно это обвинение или нет, осудят вас или оправдают, но моя совесть, вера моя, мой долг служителя господня обязывает меня преподать вам совет… совет духовного отца блудному сыну… блудному, но, милостью Божией, не погибшему… Если вы раскаиваетесь, сын мой, если хотите вступить на путь истинный, вы должны вернуть кому следует то, что взяли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37