Он постоянно был наготове противиться ей и упорно делать назло; он вспоминал все, что раньше делал неосознанно, и, связывая это со своим теперешним упрямством, представлял себе, что уж тогда делал все это назло, – и радовался. Он весь погружался в свое упрямство, злобу и ненависть – и в то же время сознавал, что все равно они останутся бесплодными; он наслаждался, изобретая страдания, какие будет причинять жене, – но мечты неизбежно натыкались на какое-то непреодолимое препятствие, вынуждающее его остановиться. И всякий раз, когда он видел кошку, эти желания захлестывали его, мучили и постепенно отступали, принося ему этим еще большие страдания. Он радовался, глядя, как много работает жена и как она устает. Глядя, как жена в своем заношенном платье метет двор и на лицо ей садится пыль, как моет посуду, стирает, разводит огонь – словом, чем-то занята, он всегда представлял себе ее усталость большей, чем она есть, и наслаждался чувством отчуждения, возникавшим в нем при виде этих знакомых каждодневных дел. Покашливание жены, шуршание ее метлы звучали для него визгом собаки, получившей пинок.
Он больше не ходил на работу, и всякий раз, как жена начинала попрекать его (а он и на работу не ходил назло ей, чтоб она его попрекала), ему хотелось пригрозить ей, но всякий раз он говорил, что работы нет. Наконец жена перестала настаивать. Это сделало его ярость бессильной и бессмысленной.
Два раза приходил Азиз справиться о его здоровье, и каждый раз, как жена рассказывала ему об этом, он не удерживался от ругани. И вот однажды, поднимаясь по ступенькам, он услышал из своей комнаты голос Азиза и понял, что тот снова пришел навестить его и остался подождать. Тогда он повернулся и ушел и возвратился, когда Азиза уже не было. Он приготовился было обругать Азиза, но жена ничего ему не сказала. Пришлось самому спросить:
– Что это Азиз к нам больше не заглядывает? Жена, не отрываясь от шитья, сказала:
– Люди – ослы, что любят такого человека, как ты. Приходить, чтобы услышать ругань! Сказать, что приходил, – чтобы ты на меня ругался? Приходил. Всего минута, как был здесь.
Он промолчал. Жена сказала:
– Говоришь, работы нет? Почему для Азиза есть? Он что, не такой, как ты?
Во рту у него пересохло. Он боялся встретиться взглядом с женой и смотрел только на ее руки, шившие мужскую сорочку.
Жена молча занималась своим делом, а он следил за иглой, как она исчезает и снова выглядывает, потом целиком выходит наружу и следом вытягивается нитка. Потом он услышал голос жены – она говорила очень тихо и медленно:
– Гулям, правда, что с тобою? Чего ты хочешь?
Он украдкой проверил, смотрит ли на него жена. Она сидела, опустив глаза на шитье, и следила за работой иглы.
– В последние дни ты стал совсем невыносим, но ведь давно уж с тобой неладно.
Как только она подняла глаза – может быть, чтобы взглянуть на него, – он тут же отвел взгляд. И слушал.
– Душа моя из-за тебя изболелась. С тех пор как я вышла за тебя, ты всегда был недоволен жизнью. Кто ж доволен? Но ты всегда был только недоволен, и все тут. Все верят, надеются и ждут, что дела у них пойдут лучше. Но ты все время ждешь, только ждешь. Ты всегда только ныл и ждал, что вот-вот свод небесный разверзнется и мир для тебя цветником станет.
Во рту у него совсем пересохло, он хотел встать, но голос жены, в котором звучали сердечная боль и волнение, притягивал его к себе, и он слушал.
– Сказать тебе правду, всякий раз, как ты говорил мне «люблю тебя», сердце мне подсказывало, что ты не все мне говоришь. Никто не велит быть всегда как Лейли и Меджнун; но тебе ведь всегда было лучше со своими мечтами, чем со мной.
Он не думал, что это так или что хоть когда-то было так, но сознание того, что он, оказывается, заставил жену мучиться ревностью, доставляло ему неведомое доселе наслаждение; хотелось слушать еще и еще, но жена умолкла. Он не решался взглянуть на нее, потому что не знал, смотрит она сейчас на него или нет. Она продолжала:
– Очень хотелось мне завладеть твоим сердцем, но ты всегда будто с куклой забавлялся, и только. Видно, ты и вправду взял меня, только чтоб забавляться, не для того, чтобы жить.
Он не понимал и не пытался понять, так это было или нет, а если так – хорошо это или плохо. Он видел страдания жены, и этого ему было довольно. А жена все говорила:
– С тех пор как ты упал, мозги у тебя будто еще больше повредились, ты словно совсем не в себе стал.
Теперь он точно знал, что она смотрит на него; голос ее становился все горячей:
– У тебя мозги сдвинулись, но я в чем виновата? А другие в чем провинились? Почему не работаешь? Что строишь из себя дурачка? Азиз с тобой вместе упал. Разве он тоже забился дома в угол?
Недавняя радость начинала смешиваться с ненавистью, неудержимо охватывавшей все его существо. Но он продолжал слушать.
– Азиз так же, как и ты, занят чепухой? Дразнит кошку? – И снова: – Будь у Азиза жена, слонялся бы он целыми днями, лишь бы только жену помучить?
Злоба его вспыхнула сильней – оказывается, его тайные намерения вовсе не были скрыты от жены; стыд, вызванный этим открытием, можно было заглушить только припадком ярости. А он все слушал.
– Вообще-то, почему ты упал?
Он готов был с воплем разорваться на части, а сам слушал.
– Азиз говорит, ты рожу какую-то намалевал. Да?
Он все слушал, но уже не мог ослабить то, что тяжелым кольцом стягивалось, давя, со всех сторон – раньше оно наваливалось и отпускало, а теперь сжималось и давило, по не изнутри во все стороны, а извне вовнутрь, на какую-то точку внутри него, – оно давило, заставляя его леденеть, но он все слушал, хотя голос жены уже не звучал страдальчески, теперь этот голос сам мучил его, давил, унижал, загонял его в угол, лишал сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17