Было бы досаднно израсходовать этот единственный
шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на
тавтологию - тем более, что глашатаи исторической
необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту
готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо
не скажут.
Язык и, думается, литература - вещи более древние,
неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной
организации. Негодование, ирония или безразличие,
выражаемое литературой по отношению к государству, есть, по
существу реакция постоянного, лучше сказать - бесконечного,
по отнощению к временному, ограниченному. По крайней мере
до тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в
дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела
государства. Политическая система, форма общественного
устройства, как всякая система вообще, есть, по
определению, форма прошедшего времени, пытающаяся навязать
себя настоящему (а зачастую и будующему) и человек, чья
профессия язык, последний, кто может позабыть об этом.
Подлинной опасностью для писателя является не только
возможность (часто реальность) преследований со стороны
государства, сколько возможность оказаться
загипнотизированным его, государства, монструозными или
претерпевшими изменения к лучшему - но всегда временными -
очертаниями.
Философия государства, его этика, не говоря уже о его
эстетике - всегда "вчера"; язык, литература - всегда
"сегодня" и часто - особенно в случае ортодоксальности той
или иной системы даже и "завтра". Одна из заслуг литературы
и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время
его существования, отличить себя в толпе как
предшественников так и себе подобных, избежать тавтологии,
то есть участи известной под почетным названием "жертвы
истории". Искуство вообще и литература в частности тем и
замечательно, тем и отличаются от жизни, что всегда бежит
повторения. В обыденной жизни вы можете рассказать один и
тот же анекдот трижды и трижды, вызвав смех оказаться душою
общества. В искусстве подобная форма поведения именуется
"клише". Искусство есть орудие безоткатное и развитие его
определяется не индивидуальностью художника, но динамикой и
логикой самого материала, предыдущей историей средств,
требующих найти (или подсказывающих) всякий раз качественно
новое эстетическое решение. Обладающее собственной
генеалогией, динамикой, логикой и будущим, искусство не
синонимично, но, в лучшем случае, параллельно истории, и
способом его существования является создание всякий раз
новой эстетической реальности. Вот почему оно часто
оказывается "впереди прогресса", впереди истории, основным
инструментом которой является - не уточнить ли нам Маркса -
именно клише.
На сегодняшний день чрезвычайно распространено
утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен
пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком
толпы. При всей своей кажущейся демократичности и и
осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение
это вздорно и представляет собой попытку подчинить
искусство, в данном случае литературу, истории. Только если
мы решили, что "сапиенсу" пора остановиться в своем
развитии, литературе следует говорить на языке народа. В
противном случае народу следует говорить на языке
литературы. Всякая новая эстетическая реальность уточняет
для человека реальность этическую. Ибо эстетика - мать
этики; понятие "хорошо" и "плохо" - понятия прежде всего
эстетические, предваряющие понятия "добра" и "зла". В этике
не "все позволено" потому, что в эстетике не "все
позволено", потому что количество цветов в спектре
ограничено. Несмышленый младенец, с плачем отвергающий
незнакомого или наоборот, тянущийся к нему, отвергает его
или тянется к нему, инстинктивно совершает выбор
эстетический, а не нравственный.
Эстетический выбор - индивидуален, и эстетическое
переживание - всегда переживание частное. Всякая новая
эстетическая реальность делает человека, ее переживаюшего
лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою
форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже
сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы
формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в
частности литературным, менее восприимчив к повторам и
заклинаниям, свойственным любой форме политической
демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не
является гарантией шедевра, сколько в том, что зло,
особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче
эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем
четче его царственный выбор, тем он свободнее - хотя,
возможно, и не счастливее.
Именно в этом прикладном, а не платоническом смысле
следует понимать замечание Достоевского, что "красота
спасет мир" или высказывание Мэтью Арнольда, что "нас
спасет поэзия". Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но
отдельного человека спасти можно. Эстетическое чутье в
человеке развивается весьма стремительно, ибо даже
полностью не отдавая себе отчет в том, чем он является и
что ему на самом деле необходимо, человек, как правило,
инстинктивно знает, что ему не нравится и что его не
устраивает. В антропологическом смысле, повторяю, человек
является существом эстетическим прежде, чем этическим.
1 2 3 4 5