То же самое -- с пароходами на Пуэрто-Рико. Все самолеты -- на перманентном приколе.
Теперь я вижу, что рядом с автостанцией -- пляж, и начинаю озираться в поисках вокзала, поднимаюсь по крутой деревянной лестнице, которая заканчивается деревянной дверью с заржавленным железным кольцом. Я дергаю дверь. Она ведет в темный склад.
Весь город выглядит незнакомым... серые здания, стены, ступени, ведущие вниз. Я выхожу на рынок под открытым небом, на площади около сотни футов по каждой стороне... киоски и прилавки, овощи и зелень. Замечаю клубнику, цветы, помидоры. В углу рынка собралось несколько человек. Разнорабочие, предполагаю я, трудятся где-то на рынке. Я показываю, что умею левитировать, но они не обращают внимания. Я хватаю одного человека и отрываю его от мостовой.
-- Посмотрите вниз... видите? Мы летим.
Ставлю его на землю и вижу, что он настроен зло и враждебно. Я пытаюсь его успокоить.
-- Большинство людей изумляется, и на них это производит очень большое впечатление. Вы -- редкое исключение.
Он оскаливается жуткой оскорбительной гримасой, которая никак не сходит с его лица, становясь все более и более оскорбительной, зловещей, безжалостно враждебной -- ухмылка чистой нечеловеческой ненависти. Ему лет тридцать, худой, бледный, одет в грязно-голубую куртку и штаны, напоминающие что-то обозначающий мундир -- чужой и необъяснимый, как и его оскаленная, непреклонная ненависть. Теперь он стоит у стойки с инструментами... молоток, стамески, тесло. К полке прикручены тиски и стоит бутылка какого-то прохладительного напитка красного цвета.
Вот подходит другой человек, по виду -- администратор универмага: крупные ноги, черный костюм и обувь. Гладкое вощеное лицо и круглые глаза навыкате. Я поднимаю в воздух и его тоже -- на него, кажется, это производит должное впечатление. В любой момент я ожидаю, что тот, кто настроен враждебно, бросится на меня со спины с каким-нибудь инструментом. Я мгновенно разворачиваюсь и делаю то, что теперь, задним числом, совершенно необъяснимо. Я вижу только само действие, без всякой внятной эмоции или мотива. Подбираю бутылку, разбиваю ее о тиски и вколачиваю битое, зазубренное стекло ему в лицо -- и быстро ухожу прочь. Он тащится за мной футах в тридцати, прижимая к окровавленному лицу руку. Я понимаю, что совершил гнусность, и что он будет за мной следовать отсюда и в вечность, прижимая к лицу окровавленную руку.
Так зачем же я вогнал разбитую бутылку ему в лицо? Ну, он был настроен враждебно и опасен. Еще бы -- и не без причины. (Меня помнишь? Конец линии в Бруклине? К тому же недавно -- помнишь обтерханного человечка в какой-то смутно-синей форме и фуражке? Он еще вручил повестку, можно сказать, грязную смазанную визитку с твоим именем? Как раз перед тем, как тебе ехать в Торонто рекламировать фильм, перед тем, как обширный инфаркт случился. Что это означало, как ты думаешь, -- эта карточка с твоим именем? "А кто, по-твоему, я такой -- Западный Союз(68)?" А перед этим -- помнишь сельхозпродукцию вдоль дороги?)
Вот мы в охваченном чумой Нью-Йорке? СПИД, передающийся по воздуху -что, не так? А ты еще думаешь, что отсюда можно как-то слевитировать. Или сент-луисский энцефалит по рождению и кличке? А ты приходишь на этот рынок, что занимает весь квартал, зелень, клубника... Так клубника по-фрицевски означает смертоносную, блядь, похоть. Такую дрянь, которая может запросто разлатать человека перед целым миром боли. Поэтому вот он ты, и вот он он, и тебе вовсе тут быть не следует, и так уже вляпался по самое нехочу, засунул бы тихонько куда надо и свалил бы, так нет -- ты его хватаешь и вальсы в воздухе выплясываешь. А потом в непонятках -- чего это он такой враждебный. Я его и пальцем не тронул. Нам следовало собраться, посидеть и поговорить о наших взаимоотношениях, как парочке барышень из Вассара(69).
И вот он объявляется много месяцев спустя у меня на картине -- без одного глаза, лицо в чудовищных шрамах. Одного глаза нет, лицо почернело от ненависти, из щеки растет что-то похожее на желудь.
Прошлой ночью -- сон о переполненном кафетерии: на самом деле, не переполненном, там всего человек двенадцать, они столпились за мной довольно нахальным и угрожающим образом, как двенадцать коварных Апостолов. Мы подходим к раздаточной стойке -- там почти ничего нет. Я показываю на булочку и говорю:
-- Чай с булочкой? -- И повторяю несколько раз: -- Чай с булочкой. Чай с булочкой.
Девушки за стойкой нет, а на меня надвигается служитель-мужчина. Я сделал что-то ужасное, он меня сейчас размажет по стенке, я отталкиваюсь от него и просыпаюсь. Повторяю -- вот посланник СМЕРТИ, считает себя самым главным, а ты его цепляешь и думаешь, что ему это понравится? Так вот -ему это не нравится. Совсем не нравится.
И ты хочешь с ним помириться. "Как тебя зовут, мальчик?" (Я известен своим утонченным тактом. И почему только народ не врубается, что я действительно добра желаю?)
В этот момент я подбираю кусок бумаги -- это черновик некролога, который я написал Артуру К. Чейзу, преподававшему английский в Фермерской Школе Лос-Аламоса, потом он перешел преподавать в Беркширскую Школу, а недавно умер.
-- Хммм, ну что ж, Чейз вполне годится. Меня и похуже называли -- и то ничего.
-- В любом случае, мне нужно, чтобы комар носа не подточил... Помнишь, когда ты работал в бухгалтерии "Материковой Резины" и подлечивал ведомости, меняя реестры? Так я те ведомости до сих пор не сбалансировал...? А карточки у меня нет.
Посмотрим теперь на другие встречи во сне. Офицер на судне (снова в какой-то непонятной форме, обозначающей неведомую власть). Он поставил под сомнение мое утверждение, что я -- писатель, поскольку меня обнаружили в подозрительной компании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59