Было время, когда на побережье, где на сотню футов в бухту уходит пирс, можно было спуститься -- и подняться оттуда -- на чем-то вроде лыжного подъемника. Теперь он весь зарос лианами, а механизм заржавел. Неважно: есть пешая тропа. Консул говорит мне, что на берегу никто не остается из-за непереносимой застоявшейся жары и какой-то разновидности весьма ядовитых летучих скорпионов.
-- Даже зубная паста прокисла. Вот так вот все плохо.
-- Как зубная паста может прокиснуть?
-- В России может. Это нормально.
Она улыбнулась мне всеми своими зубами. Это нервирует. Ошеломляющее зрелище.
-- Если я улыбаюсь, это значит, что мы под наблюдением. Если хмурюсь, значит, как вы говорите, ОК.
-- Водосвинкой пахнет. Это самый крупный из всех грызунов, -- без выражения произнес он.
-- Почему вы так уверены?
-- В России всё -- наверняка. На Западе -- ничего. В этом-то вся и разница.
-- Если прокисает зубная паста, то ничего уже не остается.
-- У нас есть поговорка: зубы знают больше задницы.
-- Еще бы. Они во всем первые.
-- А когда ничего не отстает, тогда всё -- первое. Это нормально.
-- Гласность: когда все дозволено и ничего не достать.
-- Век информации, когда только информаторы переполно информированы.
-- Вы хотите сказать -- полно информированы?
-- Нет. Я хочу сказать -- переполно. Переполнены информацией, как готовый лопнуть мочевой пузырь.
-- Или не доенная корова.
-- Пока есть доильщики, будут и коровы.
-- Даже если уже нечего будет доить.
-- Следует ли... голосом монарха сеять смуту и дать сбежать псам войны...
Война на улицах. Я иду в центр на черный рынок, где тот, с кем я иду, может обналичить чек. Площадь Шеридан, кажется, -- довольно близко, но такси, мчащееся с огромной скоростью, высаживает меня на Ирвинг-плейс. Я вижу лодку на козлах, пахнет морем. Пешком дохожу до Рыбацкого Причала. На углу. Вижу воду у самых моих ног -- глубокую, чистую и голубую. Я весь в крови и грязи. Иду с посохом, пытаюсь найти дорогу домой. Помимо этого -ломки. Дома у меня осталось немножко дряни, если я когда-нибудь найду туда дорогу.
В странной квартире. Я в постели, дверь спальни открыта, и в соседней комнате горит свет. Потом свет гаснет. Я встаю с кровати, в руке -пистолет. Парадная дверь выходит на улицу. Я вижу, что большой свет выключен. Снаружи проходят какие-то люди. В углу стоит стол с какими-то бессмысленными приборами -- я знаю, что они связаны с чем-то ядерным. Похоже на старый набор конструктора или обломки радиомачты KANU. Иэн ушел в бар для голубых. Сейчас 5 утра, и я решаю, что он остался где-то ночевать. Вернувшись в спальню, замечаю, что на мне серые замшевые перчатки, отчего стрелять из самовзводного пистолета было бы сложно.
~~~
В цианистой камере с несколькими другими осужденными. Мы лежим на металлических койках с отверстиями -- фактически, на сетках. Вот палач -он карлик или, по крайней мере, безногий, -- вносит яйца с цианистым калием, и я слышу его запах. В одном углу камеры -- раковина, и в ней немного воды. Я здесь с другим заключенным, может быть, удастся спастись, сунув лица в воду. Сколько времени пройдет, пока не откроют дверь?
Я был в Танжере, в баре, и там же сиде Хемингуэй. К морю ведут каменные ступени -- ступени из какого-то красновато-коричневого камня. Десять тысяч лет, и что останется?
Страна Мертвых. Два часа ночи в Париже. Комната, которую я занимаю, -маленькая и узкая, но не прямоугольная. С одной стороны -- прямая, с маленьким окном, а другая стена примыкает к ней под углом. Точно комнаты в фильме "Бразилия"(92). В комнате -- еще один человек... мальчик, одетый лишь в черные шортики. У него черные волосы и белая бледная кожа. Я лежу на полу, а он садится на меня верхом, оценивающе глядя мне в лицо. Оценка его -- не сексуальная. У него внешность медбрата или дневального -- кого-то из больницы. Он говорит что-то о "Ремонтном Покое" или о "Главном Покое". Я понимаю его так, что он пытается решить, в какую палату меня определят.
Перебивка в Гонконг. Пол Лунд(93), уже покойный, объясняет мне, как "вытираться героином". Обматываешь голову полотенцем и вдыхаешь. Тут сейчас, кажется, закручивают гайки. Девчонку, которая слишком много болтала не с тем, с кем нужно, увезли прокатиться в одну сторону. Я отмечаю, что это -- не западный город. Я говорю:
-- С такой опрометчивостью трудно смириться, -- и добавляю: -- Бывает.
Градом сыплются маленькие парашюты, вроде тех, что я делал из носовых платков, -- наверное, штук пятьдесят или сто таких парашютиков, с крыши высотного здания.
Ощущение свободы. Прорыва. Я еду на юг жить в хижине, может быть -- на болоте. Все довольно волшебно.
Человек пытается продать мне пляжный палисадник в Мексике.
Ужасный пансион, где в коридоре стоят четыре кровати. Все уставлено замызганной мебелью и шаткими столиками. Мне хочется позавтракать, и там есть нечто похожее на столовую -- стаканы воды на столе и один стакан с апельсиновым соком. Беседую со старым бандитом, который говорит, что не вляпался ни в какие неприятности и остался жив только потому, что все время держался позади. На его лице шрам, по очертаниям -- довольно круглый, и очень коротко подстриженные волосы. Похож на старого боксера или распорядителя боев. Индейцы уже близко.
-- Все мясники -- на выход.
Я уже бегу, не надеясь спастись. Я у плавательного бассейна, очень грязного, вода в нем застоялась, там палки и ряска. Кто-то стреляет мне в спину длинной бамбуковой стрелой. Я умираю... отхаркивая кровь у бассейна. Там Джеймс.
Еще один сон, до или после прежнего. Я в постели, отхаркиваю кровью в подушку. Там мама. Я говорю:
-- Я умираю.
В доме на Прайс-роуд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59