Сотню, две сотни ночей. Врач называл это слабыми почками; она звала это Божьей волей; а Свево Бандини считал это проклятой безалаберностью и склонялся к тому, чтобы выгонять Августа спать в курятник, будь у него хоть желтые волосы, хоть не желтые. Лечить предлагалось многими способами. Врач все время прописывал пилюли. Свево благоволил к ремню для правки бритвы, но она постоянно отвлекала его от этой мысли; а ее собственная мать Донна Тоскана настаивала, чтобы Август пил собственную мочу. Но ее звали Мария, как и мать Спасителя, и она пошла к этой другой Марии через мили и мили четок. И что, Август же перестал, разве нет? Когда она подсовывала под него руку ранними утренними часами, разве не был он сухим и теплым? А почему? Мария знала почему. Никто больше объяснить этого не мог. Бандини сказал: ей-богу, самое время; доктор сказал, что подействовали пилюли, а Донна Тоскана твердила, что все давно бы уже прекратилось, если б они вняли ее совету. Даже сам Август поражался и восторгался по утрам, когда просыпался сухим и чистым. Он помнил те ночи, когда открывал глаза и видел, что мама стоит рядышком на коленях, прижавшись к нему лицом, четки тикают, ее дыхание щекочет ему ноздри, и тихонькие слова шепотом: Богородице дево смилуйся – вливаются ему в нос и глаза, пока не начинал ощущать какую-то жуткую меланхолию, лежа между двумя этими женщинами, и беспомощность стискивала ему горло, от чего он решался сделать приятное им обеим. Он просто больше никогда не будет писать в постель.
Матерью Августа быть легко. Она могла играть его желтыми волосами когда заблагорассудится, поскольку он был полон чуда и загадки ее. Она так много для него сделала, эта Мария. Она заставила его вырасти. Она заставила его почувствовать себя настоящим мальчишкой, и Артуро уже больше не мог дразнить и мучить его за слабые почки. Когда на шепчущих ногах подходила она к его постели каждую ночь, ему стоило только почувствовать, как теплые пальцы ласкают его волосы, и он сразу вспоминал, что она и эта другая Мария из хлюзди превратили его в настоящего парня. Неудивительно, что она так хорошо пахла. А Мария никогда не забывала этого чуда его желтых волос. Откуда они взялись, только Бог знал, но она ими гордилась.
Завтрак для трех мальчишек и взрослого мужчины. Его звали Артуро, но он ненавидел это имя и хотел называться Джоном. Фамилия его была Бандини, а ему хотелось, чтобы она была Джоунз. Его мать и отец были итальянцами, а он хотел быть американцем. Его отец работал каменщиком, а сам он хотел быть питчером у «Чикагских Волчат». Они жили в Роклине, Колорадо, с населением десять тысяч, а ему хотелось жить в Денвере, в тридцати милях отсюда. У него все лицо было в веснушках, а он хотел, чтобы оно было чистым. Он ходил в католическую школу, а
хотелось в общественную. У него была девчонка по имени Роза, но она его не переваривала. Он был алтарным служкой, но, дьяволенок, ненавидел алтарных служек. Он хотел быть хорошим мальчиком, но хорошим мальчиком быть боялся, поскольку боялся, что друзья будут звать его паинькой. Он был Артуро и любил своего отца, но жил в ужасе от того дня, когда вырастет большим и сможет ему надавать. Он боготворил отца, а мать считал хлюздей и дурой.
Почему у него мать не как у других? Точно, он каждый день в этом убеждался. Мать Джека Хоули его возбуждала: она так протягивала ему печенюшки, что у него сердце мурлыкало. У матери Джима Толанда были яркие ноги. Мать Карла Моллы никогда не носила ничего, кроме бумазейных халатиков; когда она подметала полы кухни Моллы, Артуро торчал на заднем крыльце в экстазе, наблюдая, как миссис Молла метет, и его горячие глаза заглатывали каждое движение ее бедер. Ему уже исполнилось двенадцать, и от осознания того, что его собственная мать его не возбуждает, он ее тайно ненавидел. Постоянно краешком глаза за нею наблюдал. Он любил свою мать, но ненавидел ее.
Почему его мать позволяет Бандини собой помыкать? Почему она его боится? Когда они в постели, а он лежит, потея от ненависти, – почему она разрешает ему так с собой поступать? Когда она выходит из ванной и заходит в комнату к мальчикам, почему улыбается в темноте? Он не видел ее улыбки, но знал, что улыбка играет у нее на лице, это довольство ночи, так влюбленное во тьму, и тайные огоньки согревают ее лицо. В такие минуты он ненавидел их обоих, но ненависть к ней была сильнее. Ему хотелось плюнуть в нее, и долго еще после того, как она уходила к себе, ненависть не отлипала от его лица, и даже мускулы на щеках от нее уставали.
Завтрак готов. Он слышал, как отец просит кофе. Почему обязательно нужно все время орать? Он что, тихо разговаривать не может? Все по соседству знают, что происходит у них в доме, поскольку отец постоянно орет. Рядышком семья Мори – никогда и не пикнут, никогда; тихие американские люди. Отцу же его недостаточно того, что он итальянец, обязательно нужно быть шумным итальянцем.
– Артуро, – позвала его мать. – Завтракать.
Как будто он не знал, что завтрак готов! Как будто все в Колорадо уже не знали к этому моменту, что семейство Бандини завтракает!
Он терпеть не мог ни мыла, ни воды и никогда не мог понять, зачем нужно умывать лицо каждое утро. Ванную он ненавидел потому, что в ней не было ванны. Он ненавидел зубные щетки. Он ненавидел ту пасту, которую покупала мать. Он ненавидел семейную расческу, вечно забитую раствором из отцовских волос, а собственные волосы презирал, потому что никогда не приглаживались. Превыше всего он ненавидел собственную физиономию, заляпанную веснушками, будто десять тысяч пенни рассыпали по ковру. Единственное, что ему в ванной нравилось, – это половица, отходившая в самом углу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59