Но ты не принял бы этого так близко к сердцу, когда бы знал ее так хорошо, как знаешь ныне. И вот теперь ты увидишь, что и в этом случае она поступила как ей свойственно, и окончательно изгонишь ее из сердца, когда я поведаю тебе о том, как мне довелось услышать о твоем письмеце.
Многие приходят к нам из вашего мира и сообщают обо всем, что у вас делается; тем не менее иногда Господь разрешает нам самим воротиться на время к живым, чаще всего дабы напомнить о себе, а изредка и но такому неводу, какой привел меня к тебе. Случилось так, что я посетил ваш мир как раз на следующую ночь после того, как ты написал своей даме первое письмо; побродив немного по улицам, я направился к дому, где живет пленившая тебя особа, влекомый милосердием и добрыми чувствами, какие мы испытываем не только к друзьям, но и к врагам; вот там-то я и услышал, уже после того, как обошел весь дом и заглянул во все уголки, разговор о письме, причинившем тебе столько горя.
Было уже за полночь, когда я зашел в спальню, осмотрел ее, как и все остальные покои, и собрался было уйти, как вдруг заметил лампаду, зажженную перед образом божьей матери, не очень-то избалованной молитвами хозяйки этой спальни; и, кинув взгляд на постель, увидел, что лежит сия особа не в одиночестве, как следовало бы ожидать, а веселится вовсю с любовником, о котором я тебе давеча говорил. Я задержался ненадолго, желая узнать, в чем причина их веселья, а она, по просьбе своего милого, встала с постели, зажгла светильник и, достав из кованого ларца письмо, присланное тобой, вернулась на место с письмом и светильником. Вот тогда-то, пока один держал светильник, а другая читала письмо вслух, издеваясь над каждым словом, я и услышал, как произнесли твое имя с хохотом и насмешками; уж как только они тебя не обзывали, то слюнтяем, то дубиной, то растяпой, то паскудником, и что ни слово, бросались обниматься и целоваться, а вперемежку с поцелуями спрашивали друг друга, уж не во сне ли ты написал сие преглупое письмо. И приговаривали: «Думаешь, котелок-то у него варит? Видал такое чучело? И вовсе мозги набекрень! Свихнулся, а туда же, в умники лезет! Чума ему в глотку! Такому только в огороде, на луковых грядках копаться а не лезть к знатным дамам! Что скажешь? Да кто бы мог подумать! Проучить бы его палкой, отхлестать бы по щекам, чтобы пух и перья летели!»
Ах ты, горемычный! Уж так они тебя костерили да поносили, будто ты перед ними хуже грязи. Музы, столь любимые и почитаемые тобой, были объявлены дурищами, а все твои занятия — вздором несусветным. Еще того хуже: Аристотель, Туллий, Вергилий и Тит Ливии и многие другие прославленные мужи, ставшие, по моему разумению, твоими друзьями и близкими, были втоптаны в грязь, осмеяны, унижены, выставлены в дурацком и подлом виде, как бараны на болоте. И тут же твоя дама со своим возлюбленным что есть силы хвалились и чванились, будто в них одних вся честь и слава земная, и такие подбирали для этого мерзостные слова, что впору камням было выскочить из стен и пуститься наутек; и стало мне ясно, что неумеренное обжорство и пьянство, а также желание покрасоваться друг перед другом, глумясь над тобою, совсем свело их с ума, какового у них, впрочем, никогда и не было. За такой болтовней и пересмешками провели они большую часть ночи, и, задумав выманить у тебя новые признания и письма, чтобы им было над чем позубоскалить, они тотчас же сочинили ответ, который ты и получил; а второе твое письмо их и впрямь насмешило больше, нежели первое. Если бы новоиспеченный любовник не боялся, что может стать жертвой собственной писанины, так как, очевидно, догадывался о тщеславии и ветрености своей возлюбленной, ты получил бы, несомненно, еще второе и третье послание; а того гляди, дошло бы до четвертого и пятого. Вот как потешалась над тобой сия мудрая и доблестная дама со своим недоумком любовником. И там, где ты надеялся обрести любовь и отраду, тебя ждало только осмеяние и презрение.
От всего увиденного и услышанного пришел я в сильнейшее негодование, не за тебя, ибо ты мне был еще почти незнаком, но попросту оттого, что подобное безобразие невозможно было спокойно терпеть, и удалился, исполненный гнева и отвращения. Тебе же, как видно, все стало известно, но не из уст доброжелателя, а из сплетен глупых и злых людей. Поэтому то немногое, что ты понял, довело тебя до отчаяния. А что бы с тобой сталось, когда бы твой больной рассудок постиг все, как оно было на деле? Уверен, что ты, не долго думая, накинул бы себе веревку па шею. Остается пожелать, чтобы веревка в таком случае оказалась крепкой и выдержала тебя, не то ты сорвался бы и остался жив, и поделом тебе было бы за все грехи! Но если бы у тебя тогда хватило ума и здравого смысла и ты бы сам додумался до всего, что теперь открыл тебе я, а еще ранее могла бы при желании с твоей стороны подсказать твоя наука, ты бы посмеялся, видя, что женщина эта не исключение среди других; надеюсь, ты вскоре так и поступишь, и это будет вполне разумно.
Все, что было сейчас говорено, касалось первой половины твоих сетований, теперь скажу то же о второй; кабы ты поразмыслил над женской суетностью, ты вспомнил бы собственные слова, не раз тобой повторенные (а говорил ты, что женщины всего более гордятся, когда хвалят их красоту, и для этого они из кожи вой лезут, и чем больше глаз на них уставится, тем они считают себя красивей, доверяя скорее числу поклонников, нежели собственному зеркалу), и ты бы сообразил, что вовсе ей не противен, а напротив, твои влюбленные взгляды весьма ей приятны. А так как женщинам нежелательно, чтобы лестное для них внимание оставалось для других незамеченным, она и указала на тебя пальцем, дабы всем подругам стало известно, что ее по-прежнему находят прекрасной и восторгаются ею и у нее все еще есть поклонник, да не кто иной, как ты, известный всем как великий знаток женских прелестей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27