Помнишь, как тогда, в Николаеве, пустила кровь Муське-бандерше, любо-дорого было посмотреть. А тот клиент в Одессе? Как ты его по кумполу-то бутылкой из-под шампанского, а? Опять же, Троцкий к тебе с полным уважением. А уж Феликс-то против точно не будет, он к бритым[1] неровно дышит. Первая любовь у него была из наших, дуба врезала в Швейцарии, прямо на его руках.
Мазель наслаждался собственным голосом, он казался ему звучным, раскатистым, необычайно красивого тембра, с металлическим оттенком.
– Фи, да у вас там, как на бойне, дерьмо, грязища и кругом одни скоты. – Геся в задумчивости выпустила дым кольцами, облизала пухлые губы. – Оно мне надо?
– Ты, коза, не рассекаешь генеральную линию партии. – Шлема многозначительно поднял вверх кривой указательный палец. – Новый мир будут ковать по примеру каторжанского барака. А там ведь как… – Он вдруг изумленно уставился в пламя камина, зажмурился, потряс башкой и, осторожно открыв глаза, вздохнул с облегчением. – Ой, мама, роди меня обратно, привидится же такая гадость… Так вот, на каторге, коза, антагонизмы вроде классовых. Заправляют всем «иваны» со своими «поддувалами», чуть что, сапожищем в морду, полотенце на шею или финку в бок. Ниже стоят «храпы», эти берут «нахрапом», и знаешь кого? Социально незрелый элемент, шпанку – мелкую шушеру, сиволапое жиганье. Так вот, коза, лучше ходить в поддувалах при власти, чем водить симпатию с «прасковьей федоровной», парашей, чтоб тебе знать. Эх, и почему я не послушался Евзеля Мундля!
Он потянулся было к бутылке, но качнулся, неуклюже махнул рукой и навзничь рухнул на кровать. Раздался громкий храп, рот Мазеля широко открылся, и по бороде сползла тягучая табачная слюна.
– Наконец-то заткнулся, – Геся брезгливо усмехнулась и некоторое время задумчиво смотрела на мужа, – жаль, что не с концами. – Затем надела туфли на босу ногу, набросила манто и, держа в одной руке лампу, а в другой бутылку мартеля, пошатываясь, вышла из комнаты.
В нетопленом доме было холодно, промозгло и темно. Маркизы, сорванные с окон, белели на паркете смятым саваном, со стен свисали клочьями шпалеры, люстры расплескались по полу россыпью хрустальных брызг. Пахло сыростью, дробленой штукатуркой и бедой. Все казалось умершим, потерянным, неживым. Впрочем, нет, не все – в комнате, где обосновались «альбатросы», жизнь кипела ключом. Раздавался звон стаканов, уморительные морские прибаутки и визгливый женский смех, скорее испуганный, чем веселый.
«Вот Зинка, задрыга, этой все равно, где и с кем, – Геся с минуту постояла у двери, вслушиваясь, – а впрочем, кто ее спрашивает, покроют при любом раскладе». Она гадливо усмехнулась и, обходя груды вывороченного паркета, двинулась через Балетную гостиную. Обстановка к танцам не располагала – зеркала чернели звездчатыми язвами, кресла были тщательно выпотрошены, а рояль напоминал загнанного зверя с выбитыми зубами клавиш. «Вот порезвились-то». Гесе вдруг тоже захотелось испытать восторг разрушения, с хамской вседозволенностью что-нибудь сломать, спалить, исковеркать.
Она совсем уж было собралась впечатать в стену мраморную Терпсихору, но, решив все же не шуметь, сдержалась, преодолела книжные завалы в библиотеке и тихонько поскреблась в комнату Варвары.
– Эй, ку-ку!
Ей никто не ответил, и, надавив на бронзовую ручку, Геся без церемоний вошла внутрь, поставила мартель и лампу на стол.
– Ты, Варька, сдурела? Пьяной матросни полный дом, а тебе и дверь не запереть?
В комнате царил страшный беспорядок. Одежда, белье, какие-то бумаги вперемешку валялись на полу, дверцы шкафа были распахнуты, выдвинутые ящики комода зияли пустотой. Стол ломился от еды и бутылок, воздух в комнате был тяжел, пахло потом, табаком и спермой.
– А что мне матросы-то?
Варвара лежала на смятых простынях, смотрела на остывающие угли в камине и курила. Из-под верблюжьего халата выглядывало круглое, в свежих ссадинах колено, рыжие волосы были растрепаны.
– Меня теперь сам комиссар топчет, я теперь с пролетарской начинкой. Четырежды за вечер осчастливил, а сейчас укатил Багрицкого ночником мордовать. Довольный, надо полагать.
Она вдруг зло рассмеялась и, рывком усевшись на кровати, с ненавистью уставилась на Гесю:
– Ну, что скажешь, сука? Тварь, иудина кровь! Тебе-то Багрицкий какое место прищемил? Дешевка, шкура продажная, родного брата в подвал «чрезвычайки», паскуда!
Она резко вскочила на ноги и неумело, по-детски, закатила Гесе пощечину, еще одну, еще, еще. Рот ее перекосился от бешенства, глаза сверкали, верблюжий халатик распахнулся на груди. Варвара была сильно пьяна.
Третьего дня ее вместе с мужем арестовали и привезли в бывшее здание градоначальства на Гороховую[2], где разместилась Чрезвычайная комиссия. Двое суток Варвара провела в тесной камере для «благородных» – с тремя интеллигентами и одной переполненной парашей. Наконец сегодня утром ее вызвали на допрос, силой раздели и, поставив на колени, долго держали на каменном полу. Пока она тряслась от холода, комиссар ЧК Павел Зотов пристально рассматривал ее, молча курил и странно улыбался. В глазах его разгоралась страсть, на скулах катались желваки. Затем он разрешил ей одеться, без проволочек подписал пропуск и на прощание сделал комплимент:
– У вас на редкость красивые ноги. Надеюсь, и мозгов достаточно, чтобы понять, как помочь вашему мужу. Заеду к вам сегодня в два часа, поговорим подробней.
Зотов приехал. Привез выпивки, закуски, вел себя чинно и много говорил о неотвратимом, как победа революции, влечении полов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87