Прикармливал и буквально, ибо повар был у Сени в неоплатном долгу. Сеня внушал своей пятой колонне, что они все знают, знают и концы и начала, умеют все, и толково вводил интеллигентов в гордыню всезнайства. Сам-то Сеня отлично знал (Платона он, в отличие от Петь, почитывал), что демократия и тирания - близнецы-братья, Сеня отлично сработал на том, что превратил отделение в сплошной Гайд-парк, где каждый кричал любую глупость, дикость или что-то умное, тем самым Сеня свел к нулю действие любых высказываний. Сеню интеллигенты прекрасно обслуживали. Они ужасно сердились на глупую массу, которая не понимала своего счастья и не носила Сеню на руках, а тихо ненавидела. Темные, что с них взять. Выражаясь научно, теория в нашем отделении присвоила себе права диктата. То есть теоретически всем внушалось, что власть Сени законна и безгранична, что Сеня конституционен и непогрешим, а раз такая теория, то Сеню может снять только Господь. Вот на этом я и поймал Сеню, "Теория, - сказал я ему, - это созерцание, а не мародерство. Ты так всех замордовал своими играми, что вот тебе мой приказ: прекрати". И Сеня прекратил. Ради правды скажу, что чистота в туалете быстро улетела в разряд воспоминаний. Этот факт Сеня Ганза всегда напоминал в своих выступлениях. Мудрецы же наши говорили, что на этом Сене можно изучать все попытки закабаления России завезенными влияниями. Вспоминали Сенины экономические санкции против палат, его умение ссорить людей, и так далее. Вспоминали, как он громче всех кричал, что у него ничего нет, вызывал к себе жалость, хотя именно у него все было. "Именно такие и кричат, - говорил Намыленный, - я тоже, как только разживусь, сразу начинаю прибедняться". Сеня стих.
Пошехонский народ
Палатная моя публика была всякая, в основном пассионарная, то есть взвинченная, вспыльчивая, как порох, нервная, короче - серьезная. Поддавшись общему психозу и насмотревшись конфликтов, решили завести свои армии. Вводили свои же звания: бугор - полковник, шиш - генерал, пупок - ефрейтор. А кто вспоминал ваше превосходительство, вашескородие, кто склонялся к мысли, что хватит и нашивок. Вводили новые команды, заменители прежних. Например, команда "На караул!" звучала так: "Железяку на пузяку - гэп!" Команда "Смирно!" - так: "Кажу: не вертухайсь!" Но вскоре эти игры надоели да и стали накладны - солдаты перестали работать, а кормежки требовали как авиадиспетчеры. Очень дорог стал суверенитет. "Ще мы з глузду не зъихалы, рассуждали местные политики, - чтоб еще и забор городить да паспорта менять. Ни бетона, ни бумаги, да и в гости охота наведываться". Так и эти игры в суверенитет забылись, как забылись и денежные системы, Сенины Ганзины валютные игры, только долго еще по палатам и в коридоре валялись редко подметаемые бумажные и тряпочные ассигнации, да кое-кто, выдумав себе праздник, надевал по его случаю жестяные ордена. А была у меня палата, моя любимая, которую не могли поколебать никакие нововведения, палата пошехонцев. В ней жили просто пошехонцы, а также пошехонцы вятские, супер-пошехонцы. Как бы сладкоголосо ни выли сирены демократии и перестройки, пошехонцы жили в своем мире, отмахивались от лозунгов и программ, сидели с утра до вечера то на завалинке, то на крыльце, а зимой у печки, и перекорялись, дразнили друг друга. Причина разногласий тонула в глубине веков, стала во многом игрой, но не прекращалась. Где-то в мире изобретали велосипеды и ездили на них, выдвигали вождей и задвигали, рождали таланты и зарывали в землю, а потом выкапывали, - пошехонцы оставались пошехонцами. Шли века. Приезжал Салтыков-Щедрин и уезжал, Герцен звонил в колокол, - пошехонцам все было трава не расти, главное для них было - выяснить, кто из них дурее, кто пошехонистее. Выходили на середину испытанные бойцы-острословы с обеих сторон и начинали уязвлять друг друга: - Ну ч?, вятские, давай звоните лаптем в рогожный колокол. - Для кого звонить? Для вас? Да вы родимые пятна с мылом отмываете. - А вы не отмываете, потому что даже на мыло не зарабатываете. - А вы в Москве свою ворону не узнали. - Зато в Москве бывали, а вы Москву только со своей сосны выглядываете. - Мы на сосну не для выглядывания лазим, а чтоб вас повыше быть. - А вы толокном воду в проруби замесили, лаптем мешали. - Мы хоть толокно едим, а вы с жадности теленка с подковой съели. - А вы корову на баню объедать траву затаскиваете. - Сильные, значит. А вы впятером блоху не задавите, такие смелые. - А вы такие трезвые, что столь семеро не заработают, сколь один пропьет. - И где вас, таких умных, делают, скажите, мы еще десяток закажем. - А вас и заказывать не надо, вас можно из одного яйца десяток высидеть. - Где ты яйцо с цистерну видал? - Во сне. А проснулся - вы уже вылупились. Все словесные баталии кончались мирно, вместе ужинали. Поужинав, переходили к современности и положению в ней пошехонцев. - Живете вы, вятские, вроде в русском месте. Хоть и мелкая, а река, хоть редкий, но лес, вроде лица русские, а глядишь на вывески - все не вятские, все какие-то псевдонимные, живете в городе имени большевика пламенного, в самой Вятке не бывавшего, доброго слова о ней не сказавшего, чекистов за злодеяния воспевавшего, зад вождю лизавшего, почему ж такая неустройка? - Кабы от вашей топонимики хлеб на копейку бы подешевел, тогда бы мы подумали, - отвечали вятские пошехонцы. - Вон Северная Пальмира опять понемецки названа, и что, счастье у них? Санкт-Петербург, ну-ка, выговори с похмелья. Или Екатеринбург выговори. - Так Вятка же, Вятка, слово ласковое, знаменитое, на язык просится. На всю Россию разъехалось, в Вятке жить хочется, нельзя же, прости, Господи, в имени, да еще не в своем, комиссарском, жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37