Так и было. Точно, точно… Пока эта игрушка не надоела.
— Кому?
— Ну, этим… — он указал пальцем куда-то вверх. — И многие тогда разбежались, бросили все. Свободу, любовь… А я был лучшим среди них! Я мог все. И могу все. Только мне скучно, вокруг дети, у них лишь глупости на уме. Точно, точно… Глупости. . Я могу все, но не могу бросить и уйти.
— Так чего же ты тут делаешь? Корпорации тебя бы разорвали…
Меня опутывали провода, шевелиться было трудно, да и, учитывая работоспособность оборудования, не рекомендовалось.
— Так оно и было бы, точно, точно… Но корпорации это не для меня, — он тер виски. — Я люблю волю. Свободу. Чтобы никто над душой не висел. Не хочу, не хочу… Я и сейчас бы, если бы хотел… Точно…
Краем глаза я видела его, с искусственной бородой и мешками под глазами, человека, который ждал вечного лета, но, промахнувшись дверью, попал в зиму. Цифры покраснели, внизу голограммы побежала строка состояния.
— Опля, — воскликнул Жако. — Готовься. Сейчас поплывем.
— На что это будет похоже?
— Скорее всего, на игру. Для меня это игра ума, а для тебя все будет выглядеть еще интереснее.
— Как?
— Если бы я знал! Иногда никак, иногда кошмары. Если техника качественная, то ты ничего не поймешь. А в нашем случае, скорее всего, будет что-то.
— Ты можешь говорить яснее?
— Мог бы, — Жако погрузил пальцы в голограмму, в зависимости от его действий там что-то вспыхивало, менялось. — Если бы сам знал. Я связывался с этой технологией лишь несколько раз в жизни. И это в лучшие годи. И никогда я не таскал в себе это дерьмо… Так что не знаю. Моя забота — защита. В этом есть что-то нечестное.
— То есть?
— Пока есть защита, есть и я, но как только защита будет снята, меня выдавит из твоего сознания.
— Не понимаю.
Утро показалось мне темным. Голограмма с рабочей станции Серого Жако расширялась, поглощала свет и пространство комнаты.
— Защиты лучше, чем человеческое сознание, еще не придумали. Почему ты думаешь, я не пошел работать на корпорации?
— Почему?
Внутри моей головы гудела огромная динамо-машина, иногда мне казалось, что с волос у меня начнут сыпаться искры.
— Мне не хочется быть… — его слова потонули в вязкой голограмме, заполнившей всю комнату.
Синеватый туман начал сгущаться, сжиматься… Потом вспыхнуло белым, и я увидела кулак. Он приближался ко мне медленно, темней и заслоняя мир.
Старость. Небо раскинулось надо мной во всю ширину. Земля глухо бухнула за моей спиной. Кто-то крикнул: “Вставай и дерись!”, а у меня не было сил. Я попыталась оттолкнуться от земли, подпрыгнуть в воздух, который когда-то, раньше, был таким податливым и упругим, а сейчас превратился в подобие вязкого желе. Все, чего мне удалось достичь — это перевернуться на бок, упереться рукой и приподнять туловище. Вены синими жгутами пульсировали под серой дряблостью кожи. Мне показалось, что я слышу, как хрустят ломкие суставы и как кости готовы смяться под непосильной ношей собственного веса. Толкаясь слабыми ногами, я пыталась ползти, кричать, но из беззубого рта вырывались только хрипы и стоны. И когда круглоносый ботинок, чем-то напоминающий блестящий от воды клюв дельфина, сокрушил мои ребра и перевернул меня, как черепаху на панцирь, я заплакала. Не от боли. Мне стало невероятно, невозможно жаль себя, жаль этой беспомощности и беззащитности перед окружающей реальностью, и еще мне было стыдно от собственной слабости.
Я лежала в пыли, ожидая смерти, но та не приходила, хотя ее присутствие ощущалось уже давно. Вокруг меня клубилась жизнь, кто-то бегал, кричал. Я находилась будто бы снаружи или где-то на фоне этой жизни. Меня замечали, но все равно проходили мимо. Впрочем, я не хотела внимания. Меня злило их равнодушие, но еще больше раздражало бы участие. Поэтому в глубине души я, наверное, радовалась собственной эфемерности. Ощущая некую ущербность старости, сторонилась других стариков. Все вокруг мне было неинтересно… В тумане подступающей дряхлости я поняла, кому принадлежал тот кулак и кто так жестоко избивал меня. В той последней драке меня все-таки победила жизнь. Она отбросила меня, уставшую от боев, на спину, в старость, в беззащитность и созерцательность.
Старая, медленно, но не мучительно умирающая черепаха, лежащая на собственном панцире. Она не стала глупее от времени, она сделала все, что могла. Теперь пришло ее время смотреть и видеть, как течет жизнь, как она приносит и уносит вещи, людей, мысли. Все это что-нибудь да значит и, наконец, есть время задуматься об этом. Кому-нибудь потребуются ответы, и они у меня будут.
Как только я поняла это, земля за спиной сделалась мягкой, осторожно подняла меня и неторопливо понесла. Я увидела, что это не земля, это вода, та самая река, которая и есть жизнь, только теперь ее течение изменилось для меня. От этого простого знания по моему лицу снова потекли слезы.
— Держись, детка, — откуда-то из небесной голубизны до меня долетел голос. — Это только первый уровень, но мы его прошли…
— …шли…шли…шли… — заголосило эхо на разные голоса.
— Тут твой араб звонил, — с трудом разобрала я через дробящееся и прыгающее эхо.
— …нил…нил…нил…
— Просил…
— …сил…сил…сил…
— К хирургу приходили, — закончил предложение голос, и эхо обрушилось на меня снежной лавиной.
Звук обступил со всех сторон, обрел плотность, сжал до темноты в глазах. Я закричала и начала умирать. Это было трудно — умирать после стольких лет жизни. Я была похожа на бильярдный шар, который катился в бесконечную темноту лузы, и только где-то наверху еще оставался свет, но он удаляется, удаляется…
Так падают спиной в холодную воду, с расширенными от ужаса и предвкушения глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97