Ну как ему могло втемяшиться разочаровывать Грету Кундт в Сартре, хотя никто и никогда не пытался убеждать ее в его достоинствах. О Сартре ей известно лишь то, что у него были грязные ногти. Интересы ее очерчены куплей-продажей старых домов и собственными детьми. И вторая жена Блаукремера никогда не подвергалась опасности открыть метафизические параметры у Фолкнера или, того более, поддаться им, ведь эту даму интересуют только фарфор, попугаи и старинные вещи, но уж никак не Горький, в котором он пытался ее разочаровать.
Однако глаза ее вспыхнули, когда он мельком упомянул о московских антикварных магазинах, в которых, по слухам, еще попадается фарфор царских времен. И она немедленно спросила его, нельзя ли найти там соусницу из сервиза Екатерины Второй. Я уверена, что теперь какой-либо дипломат, а то и сам посол, в соответствии с положением Блаукремера, получит указание разыскать фарфор; возможно, поручение уже передается телеграммой. Когда же Тухелер пытается просветить Блаукремера насчет духовного характера современного балета, тот даже не скрывает своей скуки и размышляет в это время о поставках оружия в Гватемалу.
Наверное, банкир Кренгель был бы лучшим собеседником: его глаза сверкнули, когда Тухелер заговорил о Беккете. Вообще, банкиры у нас самые чувствительные люди, милейший Кренгель сразу предложил мне работу в одном из своих банков, когда Блаукремер выгнал меня, заявив, что не преминет оповестить всех о том, какой у меня невыносимый характер. Мой опыт общения с банкирами без всяких оговорок положительный. Напиваются они редко, а если уж им случается напиться, то ведут себя спокойно; люди они тактичные и вежливые, в своем кругу говорят о делах меньше, чем политики, зато часами – об искусстве. Они вообще наиболее образованные люди, и я считаю, слышишь, Карл (обращается к нему), что тебе следует принять предложение Кренгеля – хотя бы потому, что нам нужны деньги.
А получилось все оттого, что я влепила пощечину типу, которого они зовут Губкой, да так, что он выронил сигарету; тлеющий пепел упал на шнуровку лаковой туфли, лак расплавился и завонял, бокал с шампанским разбился, очки с носа съехали, словом, вид у Губки был довольно глупый. Когда кто-нибудь лезет ко мне за вырез, я бью наотмашь, будь это хоть премьер-министр; тут я не знаю жалости, ибо принадлежу одному ему (указывает на Карла), моему любимому, – ему и моему сыну. Ну, а если бы мне пришлось стать выездной, я бы разослала этим господам визитные карточки с указанием часов работы и припиской: «Болтать воспрещается».
И тогда (наклоняется к Карлу, гладит его по голове) Карл тоже не выдержал и двинул Губку – да так, что с него очки упали и разбились. Какое-то время он словно ослеп – передвигался на ощупь; сейчас же послали за оптиком, потому что запасных очков Губка с собой не взял, а без них он не видит бюста второй жены Блаукремера.
Теперь нас прогнали со двора, никто из нас им больше не нужен – за исклю-чением разве что его. (Показывает на Тухелера.) Интересно, позволит ли он себя использовать и впредь, ведь ему-то следовало бы знать, что тщеславие – побочный продукт глупости. Чтобы доказать это, он проштудировал всю мировую литературу, выявил всех великих и мудрых, которые пали жертвой своего тщеславия. Лучше бы ему произнести речь о Беккете перед банкирами: они бы его слушали – их интерес неподдельный. Сейчас мы отвезем лектора домой и облегчим ему похмелье чашечкой кофе.
Прежде мне бывало интересно смотреть, когда летней ночью гости разъезжались, лишь несколько человек сидели на газоне до утра; среди них знаменитости, которых часто видишь по телевизору… тут, вблизи, они как-то съеживались, мельчали. Особенно мне запомнилось, как Хальберкамм и Гробш спьяну похвалялись друг перед другом своим пролетарским происхождением. Мамаша Хальберкамма была вдовой – владелицей карусели, она ездила с ней по деревням. Сынок ее крутил рукоятку и был кассиром. Вечером мать подзатыльниками вытряхивала у него из карманов пятипфенниговые монеты, которые он пытался утаить. Рукоятка, касса, осенние дожди в верхнефранконских деревнях и как они покупали у официантов опивки, слитые из кружек, графинов и бутылок, или выпрашивали объедки на кухнях трактиров… А Гробш всякий раз вспоминал густо населенный беднотой дом-«казарму» в Вуппертале, где он рос, калеку отца, и они спорили о том, кому хуже – сельским пролетариям или городским.
Меня они никогда не расспрашивали, а я, внебрачная дочь незамужней официантки, могла бы порассказать, как спала – правда, не голодная и не замерзшая, всегда хорошо укутанная, – в грязных чердачных каморках, дожидаясь возвращения мамы; как была рада, когда она наконец приходила, высыпала на маленький столик чаевые и мне разрешалось сортировать медяки: однопфенниговые, двухпфенниговые, пятипфенниговые, десятипфенниговые и очень редко – серебро. Серебряные монеты мы выуживали сразу и откладывали в сторону: это предназначалось мне на чулки, а позже на книги, платья. Мы не из тех, кто мог себе позволить расхаживать в драных джинсах и штопаных рубахах, – это для банкирских дочек, которые раскатывают босиком в лимузинах и ходят нечесаными, потому что всем известно, кто они такие.
Ну а она (указывает на Лору) живет теперь у нас. Это Ева посоветовала, и я выведу ее в люди; пошлем ее учиться, пусть растет, пусть учится тому, чему другие уже не хотят. Я не успокоюсь, пока она не защитит диплома, – она ничего не должна забыть.
А теперь – по домам, нас ждет кофе, чай, свежий хлеб, масло и яйца. (Помогает Карлу и Тухелеру подняться. Тухелер берет Лору под руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59