– …один из моих любимых батальных живописцев, редкий умница, этот француз Ладюрнер, – говорил Николай. – Я разрешил ему пользоваться студией в Эрмитаже, а здесь он пишет свои батальные полотна да еще подновляет старые. Немцы-то, как я погляжу, похуже его, а этот – рисовальщик отменный, тонкий. Кто еще так во всех деталях передаст парад на Марсовом поле или смену караула лейб-гвардейского полка, не говоря уж о том, как лошадок выписывать умеет! Загляденье! – Государь улыбнулся и прикрыл рукой бледно-голубые, чуть навыкате, глаза, щурясь на ярком солнце. – Теперь вот, говорят, увлекся еще рисованием миниатюрных портретов… знаешь, таких, которые в медальоны вставляют. – Бенкендорф согласно закивал, улыбаясь, что было расценено как знакомство с творчеством художника. – Я рад, друг мой, что тебе тоже нравятся его картины. Подарить могу, если хочешь – и супруге твоей, глядишь, приятно будет, не все ж акварельки с цветочками по стенам развешивать. Ладюрнер-то тут скучает, друзей у него маловато, говорят… Французик один из гвардейцев, впрочем, захаживает к нему – этот, как его…
– Жорж Дантес, ваше величество, – быстро отреагировал Бенкендорф, слегка навострив уши. Разговор принимал нужный оборот, и стоило сосредоточиться, чтобы не пропустить главного.
– Да, тот самый, за которого просил голландский посланник фон Геккерн. А признайся, Христофорыч – этот хитрый дипломатический лис у тебя поди тоже в ногах валялся? «Ваше величество, он мне как сын, не за себя прошу – за мальчика, потому как служить будет вашему величеству верой и правдой…» С чего бы, а? Вроде он ему не сын и даже не родственник… Просто интересно… Глазки такие умоляющие делал, чуть до слез не довел!..
Бенкендорф опустил глаза, сделав вид, что протирает висящий на шее Георгиевский крест. Я-то все равно знаю больше тебя, подумал он, за то ты мне, царь-батюшка, и деньги платишь немалые…
На самом деле любое слово государя немедленно становилось руководством к действию, и упомянутый «лис» уже за одно это слово заслуживал вызова в Третье отделение и «разговора по душам», на которые тонкий психолог генерал-адъютант Бенкендорф был признанный мастер. Первое знакомство с еще совсем молодым Геккерном состоялось у Бенкендорфа лет десять назад, когда он за определенные «услуги» дипломатического свойства «закрыл глаза» на неоднократные попытки голландца провезти в Россию контрабандные товары – вино и антиквариат. М-да… Молодые кавалергарды дорого стоят… Теперь вот, стало быть, придется разбираться с его юным протеже…
Бенкендорф усмехнулся в усы, вспомнив тот предрождественский разговор с Геккерном у Нессельроде, когда после ужина и виста посланник осторожно начал рассказывать ему о своем новом знакомом… «Ах, граф, я не останусь в долгу, вы же понимаете… Он мне как сын… Он усиленно занимается… Да-да, нельзя ли сразу офицером… все же военное училище он почти закончил…»
Ну, готовься, хитрая бестия… Отработаешь ты у меня осведомителем по полной программе, голландская каналья, сведения будешь давать обо всех своих приятелях во всех иностранных миссиях. Вот хоть с Брея начнем… А твои порочные пристрастия, родной, нам давно известны, и мальчишку твоего к рукам приберем – не все коту масленица, дай только срок…
– А как же, ваше величество, заметил сразу же – как за сына просил, а ведь, говорят, сам-то он бездетный. И жены нет, кажется… А Дантес-то этот и правда старается, я проверял, ваше величество… – несколько месяцев в гвардии, ни одного взыскания не имел, и Александр Михалыч им доволен, – после легкой заминки ответил Бенкендорф, испугавшись, что Николай заметит его задумчивость. Но государь, рассеянно улыбаясь, смотрел в окно экипажа.
– Да? – равнодушно спросил Николай, не отрывая глаз от куполов Исаакия. – А что, девчонки наши ему не нравятся? Или прекрасная Idalie, гхм… не успела еще до него добраться? – Государь хихикнул, видимо, намекая на полную невозможность такого поворота дела. – А впрочем, Бог с ним, друг мой, – альковные дела, кажется, по вашей части… Приехали, батенька, вылезайте…
…Ладюрнер вытер кисти о сухую тряпочку и отошел на несколько шагов назад, критически разглядывая картину, на которой были изображены несколько бравых гвардейских офицеров на фоне казарм. Жорж Дантес, с которым незадолго до того познакомился Ладюрнер, служил моделью для одного из них, и теперь, страшно польщенный, разглядывал себя на полотне и всячески вышучивал художника.
– А что это у него усищи такие длинные? Я такие не ношу! – хохотал Жорж. – Это ты, дорогой мой, никак с самого Полетики писал! А рожа хитрющая какая, сразу видно – каналья! Слушай – а дай мне карандаш, я тебе сейчас тоже картиночку на память нарисую… А ты ее рядом со своей повесишь…
– Хрена тебе, а не карандаш! – орал развеселившийся толстяк Ладюрнер, прицеливаясь в неуемного гвардейца самой толстой кистью. – А шедевры свои в казарме развешивай – пускай господа офицеры оценят твои художества, Леонардо доморощенный! Видал я, какие ты рожи малюешь – это ж, стыдно сказать, издевательство над лицом, а не портрет! Хотя смешно, конечно… А Полетикин портрет в голом виде, дорогой Жорж, ежели кто увидит – ох и дадут тебе, ей-богу, в морду твою бесстыжую!.. Ну и срамник же ты, черт бы тебя драл, а с виду – приличный мальчик, из хорошей семьи… Да и кто ж жопу-то до полу рисует, а пузо и вовсе причинное место закрыло… хе-хе…
– Готов брать уроки, дорогой мэтр, – заявил Жорж, раскланиваясь перед художником на манер мушкетеров и размахивая шляпой. – Обязуюсь расписать все присутственные места в Санкт-Петербурге, включая Третье отделение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83