В армию вот-вот, наверное, весной принесут повестку. Еще и в стройбате придется топать.
— Почему в стройбате? Думаешь, из-за отца? Чепуха. Не мог Степан быть врагом. Подожди, разберутся.
Егор не ответил, отвернувшись к окну, натянул валенки, вышел.
— А может, меня совсем не возьмут,— сказал Егор, по-
являясь с тарелкой крупных соленых огурцов, с караваем хлеба и куском крутого, с желтинкой сала.— Нужно все-таки вам поесть. Мать на ферме, бывает, до темноты.— Мысли Егора перескакивали с одного на другое.— Не возьмут — и не надо, только рад буду. Лучше в техникум подготовлюсь, на второй курс, меня ведь со второго вышибли.
— Про отца ничего не слышно? — помолчав, спросил Поляков.
— Нет. Три года — как отрезало. Ни одной строчки. Скорее всего, пропал батя. А теперь разбирайся: культ не культ, виноват или прав. Поди доказывай. Здоровье у него неважнецкое было. Ну, садитесь, Дмитрий Романович.— Он опять вышел и вернулся с бутылкой водки, невесело и насмешливо улыбнулся.— Садитесь. Знаете, традиция, неловко гостя встречать и ничего на стол не поставить. Мы понемногу.
— А мать как? — спросил Поляков, не трогаясь с места.
— Что мать... Работает. Оба работаем. Она на ферме — дояркой, я по наряду — куда пошлют. Постарела она, правда, сильно, сами увидите. Садитесь.
Поляков взял стакан, сразу запотевший по краям от холодной, с мороза, водки, осторожно пододвинул его к себе, и Егор сказал:
— Ну, за ваше здоровье.
— Спасибо, Егор. Давай за твоего отца выпьем. Я недавно еще написал в ЦК, лично Дербачеву.
— Я тоже писал, сразу после съезда. Дела такие. Ну ладно, здоровье никогда не помешает.
Егор пил легко, как воду, крупными редкими глотками, прищурив глаза, и было приятно на него смотреть — чуть сутуловатый в плечах, с молодым и гибким, уже мужским телом и полудетским лицом, он чем-то напоминал годовалого бычка.
В нем было много отцовской мягкости и ласковости сейчас, и Поляков, откусывая хрустящий крепкий огурец, решил про себя, что парень хороший, только, видать, упрямый и себе на уме.
Почти не закусывая, Егор разлил остаток водки.
— А вы, Дмитрий Романович, по какому делу к нам? Или просто навестить родные места?
— Нет, Егор, не просто. Рекомендуют меня к вам в председатели. Слышал?
— Нет. Вместо Тахинина?
— Говорят так.
— Вот новость. Зачем вам, Дмитрий Романович? На вашем месте ни за какие бы деньги не согласился. Когда-то был колхоз, а сейчас... Хуже не сыщешь... Вы совсем решились?
— Решил, Егор.
— Голубчик! — сердечно сказал Анатолий Ефимович Тахинин, сдергивая с начинающей лысеть головы картуз и протягивая руки.— Милости прошу, ради бога! — заговорил он быстро-быстро, чуть надтреснутым голосом.— Голубчик! Душевно рад! Буду обязан по гроб жизни. Я вам уже обязан — спаситель вы мой. Все, все передам из рук в руки, хоть сейчас, честненько! Пойдемте, я вас покормлю, родной мой.
— Не так скоро,— засмеялся Поляков.— Колхоз не завод. Изберут, вот тогда и потолкуем.
— Изберут, Дмитрий Романович, изберут! Захочешь — сей же час изберут. Они меня тут за пустое место считают, хоть сейчас рады избавиться. Когда, вы думаете, собрание?
— Из райкома разве не звонили, Анатолий Ефимович?
— Ах, да... Еще нет. Видать, выпустили из виду...
— Вряд ли, просто дают время ознакомиться с хозяйством. Потом и решить: отказываться ли, браться...
— А что тут решать, Дмитрий Романович? — испугался Тахинин.— Человек вы молодой, с инженерским образованием. Слышал я — свой в этих краях.— Он вопросильно взглянул на Полякова и, оставаясь до конца откровенным, решительно продолжал:— Ну, меня невзлюбили, и сам не знаю — за что. Вот почти три года бьюсь как рыба об лед. В машинах не разбираюсь, тут они меня, мерзавцы, любой вокруг пальца обведет. Идешь, стоит трактор — тракторист с прицепщиком спины жарят. Спрашиваешь, в чем дело, а он, паршивец, сонную свою харю подымет, тычет в гусеницу. Видишь, говорит, трак отвалился? Ну, посмотришь, посмотришь, вроде бы ничего не отвалилось, а сказать не скажешь: стыдно. Вдруг опростоволосишься? Ну, с тем и уходишь. А с вами другое дело, вы разбираетесь. Не так страшен черт, как его малюют. Правда, хозяйство большое, я все на попутных разъезжал, а вам советую газик приобрести.
— А сами вы что ж?
Тахинин махнул рукой, утерся картузом от волнения.
— Дурак потому. Все жалел, жалел. Дороговато казалось, неудобно. А стесняться тут нечего — все равно не поймут. Я тебя, Дмитрий Романович, в дело мгновенно введу, тут особой сноровки не надо. Отчетность у меня в ажуре, осилил. Вот только к чему она, отчетность, если порядку никакого не признают?
— Зря вы так, Анатолий Ефимович, неверный тон взяли. Как в неприятельском лагере живете.
— Довели, проклятые. До этого я другой был. С мелькомбината провожали — часы поднесли именные.
Тахинин беспокойно заглянул Полякову в лицо, наморщил узкий лоб и, меняя тон, зачастил:
— Только, Дмитрий Романович, вы не пугайтесь. Здесь,
как и везде, свой талант нужен, тогда поймут. У меня часто бывало, вот-вот, кажется, ухвачу самое важное, все вижу, все понимаю... Потом пройдет немного, и вижу — химера! Химера! Никто мне не верит, в лицо прямо не говорят, а чувствую — не верят. И сам перестаю себе верить. Махну рукой, катись все к такой матери! — Тахинин еще больше понизил голос.— Скажу я вам: крепко здесь старого председателя Лобова помнят. Говорят, мужик был хоть и без руки, зато с башкой. Все дело в авторитете!
Он еще долго говорил, и Поляков, скрывая раздражение, слушал. Ему не нравился Тахинин — слишком он мельтешил и суетился, не нравился узкий лоб, ныряющий, беспокойный взгляд, откровенно страдальческое выражение лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170