Еще только одно, к маю нам нужно внести на ГЭС еще двести тысяч. Это невозможно.
— Приберег?
— Сладкое всегда на закуску. Ты знаешь, сколько уже стоило колхозу? Около миллиона.
— Ладно, Дмитрий, готовится кое-что. Пока я тебе ничего не скажу. Еще раз...
— До свидания.
Машина тронулась, и он долго стоял, постукивая каблуком о каблук. Луна в бледном небе поднималась выше. Он втянул голову в настывший воротник, засунул руки в карманы и быстро зашагал: хотелось скорее в тепло. Пожалуй, зря он так, с ходу, отказался от помощи — мало ли какой оборот примет дело. Пора повзрослеть, здесь он поступил по-мальчишески. Обиделась она или нет? Если обиделась — пусть, сама напросилась. Почему он о ней думает? Не только сегодня. Ведь если честно, то он рад, что увидел ее и поговорил. Рад? Правда рад. Ну, что тут сделаешь, если действительно рад, самому себе можно признаться.
Почти две недели заняла передача дел и документации. Акты, акты, акты — Поляков раньше никогда не представлял, что в одном колхозе может быть столько имущества, зерна, машин, скота, помещений. Около десятка групп во главе с членами ревизионной комиссии пересчитывали, перевешивали, переписывали с утра до вечера скот и зерно, сельхозинвентарь и птицу. Наконец на шестой день Поляков и Тахинин подписали передаточный акт и, встревоженный упорным молчанием жены (ни одного письма за месяц, ни одного звонка), Поляков уехал в город с тем, чтобы на другой день вернуться. Уже к двенадцати часам дня он подходил к знакомому домику в Тихом тупичке, усталый и довольный, придумывая десятки оправданий за долгое отсутствие и втайне убежденный, что Катя все примет как надо и поймет. «Скажу, обязательно скажу: мол, давай-ка поближе друг к другу от греха,— решил он внезапно.— Поговорим, кончать надо эту канитель. Побросаем вещи в машину — и до места. Некогда будет объясняться, разговаривать, все пройдет».
Он подумал о том, что убеждает сам себя, торопливо прошагал через дворик. Дома никого не было. Он нашел ключ там, где всегда, под старым ведром. Походил по домику: все чисто, прибрано, вымыто, в выскобленный желтый пол упирался солнечный столб. На столе, где Вася делал уроки, накрытая газетой, стояла незаконченная модель самолета.
«Значит, будет теперь к пяти»,— подумал он, не раздеваясь, присел к столу и написал записку. Дел в городе хватит дотемна еще, успеть бы к старикам забежать.
Только к пяти часам он зашел к Дротовым. «Не разорваться мне,— подумал он.— Приду домой позднее...»
В кухне тепло, на столике стертая клеенка. Дмитрия разморило от тепла, от вкусных запахов, окруживших его, тетя Маша успела сварить свежий мясной суп, изжарить пирожки. Пирожки хрустели и таяли во рту — Дмитрий давно так вкусно не ел.
«Вот ведь как,— думала тетя Маша.— Ничего не поймешь в этой жизни. После войны люди не те стали. Чего ему было, спрашивается, в колхоз? Парень здоровый, видный, работник, водку не пьет. И на заводе, Платон говорил, ценили».
Она жалела Дмитрия, сердилась на Солонцову,— муж в деревне похудел, три шкуры с себя дерет, а она и не чешется. Тетя Маша всегда считала Катю неровней Дмитрию и только не говорила вслух, даже старику. Сейчас она ругала ее разными словами, ругала про себя и все хлопотала, что бы еще сообразить повкуснее своему любимцу.
— Выпей чаю со мной, тетя Маша, хватит тебе топтаться,— сказал Дмитрий.— Да сядь, сам налью.
— Что ты... что ты,— притворно возмутилась она и, утерев губы, села в уголок на краешек стула, довольная.
— Чай какой ароматный, я еще налью,— сказал он задумчиво.
— Пей, Дима, пей. Вон как ты за этот месяц обрезался,
щеки ввалились. Когда же назад?
— Завтра утром поеду.
— Дима,— начала она робко,— ты на меня не сердись, если что не так...— Она видела, как у него напряглись скулы.— Я вот думала, все думала: один там будешь? Катя-то что же, поедет? Нехорошо одному, Дима. Житье-то дают?
— Конечно, вот устроюсь окончательно, не в квартире
дело.
— Устраиваться вместе надо, Дима. Вон и носки у тебя грязные, рубашка — ворот лоснится. Знаешь, приедет Платон, скажу ему... Если ты решил насовсем в деревню, что нам в городе делать? Работа ему найдется, на твоей шее сидеть не будем, не думай. Немного нужно нам, старикам...— Она не договорила.
— Тетя Маша, не надо, я никогда вас не брошу, ну, полно, будет. А Платон Николаевич надолго ли?
— В Читу укатил, старый, заказы там. Держат второй квартал. Кого ж посылать? Известно, Дротов, говорят, протолкнет. А ему-то уж и трудненько разъезжать.
Тетя Маша осторожно, чтобы не плескалось, опустила блюдечко с чаем на стол и утерла глаза.
Дмитрий глядел на ее сморщенные пальцы. Никуда не хотелось уходить отсюда, от этого тепла, от старческих ласковых рук в морщинах.
— Ладно, тетя Маша,— сказал он неуверенно.— Поговорю вот сегодня...
— Ступай, Дима, ступай. Обидится еще.
— Передавай привет Платону Николаевичу. Скоро опять буду.
— Спасибо, не забывай стариков. Ты, Дима, не очень
с женой-то, не царских кровей, всех нас, вместе взятых, по-крепше будет. Смотри, себя того... не заезди.
— Ладно, ладно, тетя Маша,— засмеялся Поляков.— Так готовить вам хату?
— И то, старику сразу скажу.
Она была дома, в халатике, с влажными волосами — сбегала в душ — и, как показалось Полякову, помолодевшая и пополневшая. Она обняла его — рукава халата скатились до плеч.
— Как я соскучилась! — сказала она.— Почему так долго?
— А ты? Почему ни письма, ни звонка? Я же писал...
— Ты ничего не ел?
Поляков поцеловал ее и засмеялся.
— Я ужинал, но ты ведь не поверишь.
— Митя, ты ужинал без нас! — всплеснула Солонцова руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170