Лейтенант мигом толкнул другую дверь – в сени, и оттуда уже в избу. Пахнуло домовитым, расслабляющим теплом, запахом теста, сквозь льдистое окошко с улицы ударил, слепя, солнечный свет.
Черников сидел у стола и ел блины. Я, как сейчас, его вижу, будто он был мгновенно заснят моим зрением и пленка до сих пор хранится у меня: на нем была нательная рубашка, гражданские брюки и валенки. И он, глядя на нас, продолжал есть, не мог остановиться. А мать стояла у печи и пекла ему блины вдогонку, руки ее были в муке.
– Здравия желаю, – сказал лейтенант. – Только приехал?
– Вчера вечером.
– Долго добирался.
Этот разговор был настолько неожиданным для меня, и говорил лейтенант настолько уверенно и спокойно, что я, как был, так и застыл в той затопленной зимним солнцем избе, и даже сержант Маврин, которого – я знал – разрывала его ярость, не показал этого.
– Здравствуйте, проходите, – кланяясь, пригласила мать. – Сейчас еще блинцов напеку, теста разведу.
– Свои есть продукты, – хрипло ответил Маврин, – и ехать нам надо.
– Ничего, съедим блинцов, время еще есть, – сказал лейтенант, глянув на ходики и снимая шинель. – Зачем хозяйку обижать?
А хозяйка разводила новое тесто и мазала сковороду маслом, макая в него длинное петушиное перо, и лила на сковородку жидкое тесто, и бросала в миску румяные блинцы, а утреннее солнце било в окна, и шестилетняя сестренка Черникова во все глаза смотрела на нас.
А он, как сидел за столом, так и не вставал и ничего не говорил вовсе.
– Сейчас, сейчас, – бормотала мать, ставя на стол стопки и выбегая.
Лейтенант подошел к висящим на стене семейным снимкам в общей застекленной «витрине», посмотрел, спросил у девочки: – А это кто, отец? На фронте?
Проходя мимо моего прислоненного к стене карабина, лейтенант открыл магазинную коробку и разрядил карабин.
– Оружие протри, – хмуро бросил мне сержант, и я протер свой карабин и его автомат.
Вернулась хозяйка, поставила на стол бутылку.
– Ну, разве что с морозца, – сказал лейтенант и спросил Маврина: – Хочешь? – и хотя тот ответил отрицательно, налил ему и себе, кивнув на нас: – А этим еще рано.
Глотнул и сморщился:
– Ох, отрава!
А сержант выпил, как воду.
– Блинцов, блинцов берите.
– Давай, хозяйка, спасибо.
Я ел пушистые румяные блинцы, один за другим, никакой выпивки мне было не нужно.
– Ну, ладно, – сказал лейтенант. – Нам пора! – и обернулся к Черникову: – Чего сидишь? Собирайся!
Тот вскинулся, спохватился, словно обрадовался. Мать заплакала:
– Дочка, за крестной беги и за Нюркой.
Мы все трое сидели за столом и смотрели, как он натягивает армейские шаровары, накручивает обмотки.
Пришла крестная и с нею молодая девушка – Нюрка.
– Пора! – оказал лейтенант, взглядывая на ходики. – Времени больше нет.
Черников проникновенно расцеловался с женщинами и сестренкой. Все провожающие заплакали.
– Пошли! – решительно скомандовал лейтенант и, взяв мой карабин, четко, как на занятиях, бросил его Черникову.
На улице у ворот собралась небольшая толпа – бабы и маленькие ребятишки.
– Сыно-ок! Не погостил совсем! – запричитала хозяйка.
– Служба, мать! – сказал лейтенант сурово. – Шагом марш!…
Мы пошли по улице, толпа потянулась за нами, но скоро стала отставать. Все встречные смотрели на нас и кланялись и смотрели вслед Черникову, который вьь шагивал с моим карабином.
Потом мы спустились в низину, и деревня исчезла из виду.
– Оружие верните, – сказал лейтенант холодно. Черников передал мне карабин.
– Ах ты, гад! – прохрипел сержант Маврин. Ноздри его раздувались. Он сейчас словно только опомнился от всего произошедшего в избе. – Ах ты, гад! – говорил он, сжимая кулаки и заступая Черникову дорогу. – Он, значит, должен (это про меня), а ты нет?
– Отставить, – сказал лейтенант. – Поздно уже. – И крикнул зло: – Шире шаг! Некогда мне разъезжать с вами.
– Он должен, – бормотал сержант, – а ты, значит, нет?…
Мы шли быстро, по-армейски, в ногу, мы шли вчетвером, но фактически было нас – трое, а он – один. А мы даже не трое, тут и Ваня Шапкин, и старшина, и ротный, и все наши ребята, и командир бригады, и музыкантский взвод, играющий «Коробушку»…
Мы уже вошли в лес и уже миновали деревню, где отстал от нас мальчишка, и снова шагали лесом. Мороз немного отпустил, но еще держал крепко, и чувствовалось, что к вечеру он усилится снова. Мы устали, не выспались и шагали молча, думая о своем.
– Товарищ лейтенант, – вдруг спросил Черников, – а что мне теперь будет?
– Под трибунал пойдете.
Он помолчал и ответил с удивившим меня спокойствием:
– А я бы теперь и сам хорошим солдатом был, – и подождал, дожидаясь ответа, но его слова были оставлены без внимания.
1967



1 2 3 4