Это были окрестности города Лисогорска.
Поезд миновал будочку обходчика, переезд с опущенным шлагбаумом, поплыл вдоль перрона, заполненного людьми, страстно жаждущими сесть на этот переполненный поезд. Алеша увидел черные по белой жести буквы ЛИСОГОРСК и вдруг, схватив мешок и шинель, стал пробиваться к выходу.
– Дай-ка пройти, слышь! Дай-ка сойти сначала, кому говорю! – И вырвался-таки на платформу.
Он надел шинель, запоясался, сдвинул пилотку на правую бровь, небрежно бросил вещмешок за левое плечо, вышел в город на грязную привокзальную площадь.
– Где тут улица Челюскинцев?
Он подошел к дому. Кажется, это был номер 14. Собственно, вся улица была из одинаковых стандартных домов. Они были похожи на его, Алешин, дом, только тот был бревенчатый, а эти оштукатурены снаружи. Правда, во многих местах штукатурка осыпалась, а там, где она сохранилась, она была грязная, в пятнах и потеках.
Около подъезда, сидя на корточках, играл мальчик, совсем маленький. Алеша спросил все же:
– Э, герой, этот дом номер четырнадцать?
Мальчик поднял на него темные глаза и молча кивнул. Что-то – он не мог понять что – заставило Алешу остановиться.
– Тебе сколько лет?
– Тли.
Алеша тоже опустился на корточки, задохнулся.
– Как зовут?
– Миса.
– А фамилия?
– Авдюсын.
Молодая, очень молодая женщина выскочила на крыльцо, спросила прерывисто:
– Вы к кому? Он поднялся.
– Вы Клава?
В углу на тумбочке стояла в рамке фотография – они с Николаем. Стоят, касаясь друг друга плечами, как в строю или как в самолете. У обоих чистые подворотнички. У одного две лычки на погоне, у другого погоны гладкие. У обоих на груди гвардейский значок, а рядом парашютик.
А за фанерной стенкой шумит рынок, светит солнце.
…Он осмотрелся. Кровать, маленькая кроватка для мальчика, стол, тумбочка, коврик и зеркало на стене, снимки. Швейная машина.
Клава сказала:
– Мама умерла, брат мне прислал машину…
Она с заплаканными глазами накрывала на стол, принесла неизвестно откуда бутылку, подала огурцы, капусту.
– Погодите, погодите! – начал Алеша. Она поняла:
– Ну что вы! Теперь ведь легче стало…
Он достал из мешка хлеб, тушенку, сахар – свой дорожный сухой паек.
– Не надо, не надо, вам еще ехать! Наливайте. Он налил ей и себе в граненые стопки.
Она вздохнула:
– Ну, чтоб все было хорошо! – Выпила и опять коротко всплакнула.
Он выпил, и его залила волна жалости и нежности к ней, такой молодой и милой.
– А вас, Алеша, тогда же ранило?
– Нет, меня когда уж ранило! Вместе с лейтенантом! А тогда страшный бой был. Ружье мы свое не нашли. Сбросили его неизвестно куда. Нас минометным огнем накрыли. Много тогда ребят полегло. Мы потом с Карповым танк подбили. Нашли ружье, не знаю уже чье. Я из ружья, а он еще гранатой его приложил. Ну ладно, выпьем!
Он ослаб в госпитале и сейчас быстро захмелел и неожиданно стал рассказывать о себе, о своем поселке, о том, как он уходил в армию, о Ляльке и об Антонине, и она слушала его серьезно и внимательно, глядя на него заботливо и нежно, и так же серьезно и внимательно слушал его мальчик.
Стемнело. Она зажгла свет – здесь и с самого начала не было маскировки. Она уложила Мишу, и они долго еще сидели у стола и разговаривали.
Потом она сказала:
– Я вам сейчас постелю на кровати, а сама на полу лягу.
Он запротестовал:
– Почему? Я на полу!
– Нет, нет, вы еще на полу да на земле належитесь.
Она постелила ему и вышла, он разделся, лег. Она, войдя, погасила свет, он напряженно слушал, как она раздевается. Он долго прислушивался, лежа с открытыми глазами, время от времени ровно дыша, притворяясь, что спит. Он отоспался в госпитале и теперь мог не спать. Но постепенно сказалась усталость и выпитая водка, и его сморил сон. А она еще долго не спала, глядя в темноту широко раскрытыми глазами.
Когда он проснулся, она уже встала и возилась на кухне. Он умылся, сел за стол, они встретились глазами, и он подумал: «Дурак я, дурак».
С Мишей на руках она пошла провожать его на станцию. Потом она устала, и Мишу нес он. На станции купил ему красного сахарного петушка на палочке, а она говорила:
– Ну зачем же? Ведь дорого очень…
Показался вдали поезд, и опять зашевелилась, зашумела толпа, страстно желающая сесть на этот переполненный поезд, и охрипшие, огрубевшие, одуревшие проводницы готовились, не надеясь на успех, отразить этот натиск – Ну, я поехал, – сказал он, и они неожиданно просто, без колебаний, расцеловались.
– Кончится война, я приеду.
Она снова коротко всплакнула и, держа на руках Мишу, смущенно улыбаясь, быстро-быстро закивала головой.
7
Они ехали в Германию, в Группу советских войск. Сначала они не знали куда едут, видели только, что на запад, потом миновали Брест, быстро пересекли всю Польшу, переехали через Одер.
Выгрузились из эшелона. Они служили в армии уже два месяца. Они были в шинелях и шапках, потому что в Союзе войска уже перешли на зимнюю форму одежды, а здесь было еще тепло, и наши, встречавшие их, были еще в пилотках.
Погрузились в машины, поехали по выпуклому, блестящему от мелкого дождика асфальту через маленькие, словно игрушечные, городки, мимо зеленых, лишь кое-где тронутых желтизной рощ.
Около контрольно-пропускного пункта загремел маршем встречающий их оркестр. Они въехали внутрь, построились на плацу.
– Смирно! Равнение на середину!
Миша Авдюшин, стоявший в первой шеренге, увидел, как из красного кирпичного дома вышел высокий моложавый генерал, а вместе с ним полковники и другие офицеры.
Генерал подошел поближе, приложил руку к козырьку.
– Здравствуйте, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ генерал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17