Увы, это был не рисунок, а цветная фотография, на которой изображались два голых человека, обращенных к объективу спиной. Взявшись за руки, они шли к воде, и было неизвестно, кто из них мужчина, а кто женщина, хотя на английском значилось: «Влюбленные»; кто-то из них был женщиной, кто-то мужчиной, но фигуры были одинаковыми – широкоплечими, узкобедрыми, длинными, плоскозадыми… В квартире было так тихо, что дом казался вымершим, и Нина Александровна отчего-то на цыпочках подошла к коридорному шкафу, сняла шубу, включив электричество, повернулась к зеркалу… В длинном холодном стекле отразилась высокая фигура, прямые плечи, узкие бедра и сильные руки с крупными пальцами. Далее имелись: большой, мужской чеканки, нос, волевой подбородок с небольшой ямочкой, мужская морщина между бровями, квадратный решительный рот, высокий лоб и строгие глаза мужского цвета – карие.
Лицо у Нины Александровны, как она считала, было уродливым, но сейчас она настойчиво удерживала себя возле зеркала, разглядывала себя беспощадно и думала о том, что могла бы объяснить Валентине Сосиной, как Нина Александровна Савицкая «стала мужиком»… А московское студенческое одиночество, а характер матери, а боязнь навсегда остаться в крохотной обской деревне, а директриса Белобородова, а семь лет безмужней жизни, а математика, а школа, в которой работали всего четыре преподавателя-мужчины!
– Вот это новость! – прошептала Нина Александровна, так как обнаружила, что в комнате на кушетке под пестрым пледом спал Сергей Вадимович. Лежал он на спине, рот у него был беспомощно открыт, руки сложены на груди, и весь Сергей Вадимович был такой, что его хотелось гладить по головке и за что-то хвалить, как Борьку. Она осторожно подошла к Сергею Вадимовичу, присела на краешек дивана и начала внимательно и отстраненно разглядывать его хорошее, доброе, а главное – серьезное во сне лицо.
Нина Александровна расстелила многоспальный диван-кровать, переменила пододеяльник, простыню и наволочки, потом осторожно притронулась к плечу мужа:
– Надо перелечь, Сергей.
Он проснулся сразу, как очень здоровый человек, открыв левый глаз, бодро сказал:
– Держись, Ларин: ваша жена пришла тяпнувши! Она засмеялась:
– Ну и нюх!
– Профессиональный, начальничий! – похвастался Сергей Вадимович.– Тяпнувшего человека за сто метров чую, по коей причине мои мужички пить опасаются… Значит, есть команда передислоцироваться?
– Раздевайся и ложись…
В комнате горел двухрожковый торшер с зеленым и розовым абажурами, было тепло и тихо. Заколов волосы в пучок Нина Александровна подошла к мужу, наклонилась и поцеловала.
– Взъерошенный! – медленно произнесла она, ложась рядом.
Согревая Сергея Вадимовича своим длинным телом и осторожно целуя его в висок, Нина Александровна думала о том что у нее есть все, чтобы быть счастливой, но вот, обнимая и согревая мужа, она чувствовала, что ей хочется или заплакать или оттолкнуть от себя Сергея Вадимовича, и понимала, что он догадывается об этом.
– Чего опять стряслось, Нинка? – на ухо спросил Сергей Вадимович.– Отчего ты такая твердая?
– От неудачной прически,– ответила она.– Ты полежи-ка неподвижно… Не двигайся, даже не дыши…
Где-то в глубине этого сильного мужского тела открылась крохотная язвочка – она обнимала человека, который пришел к ней здоровым, а вот сделался больным.
От Сергея Вадимовича пахло бензином и одеколоном «Шипр», шея у него была шершавая, живот был тугой, напряженный, к нему было боязно прижиматься.
Она поцеловала мужа нежно, медленно, так, что у самой от этого кружилась голова, а он все глубже зарывался лицом ее длинную и горячую шею.
– Я люблю тебя, Сергей!
– И я люблю тебя!
Сквозь занавески на окнах пробивался уличный свет, прошли один за другим два автомобиля, свет фар скользнул по полу, сломался на стене; потом, когда автомобили прошли, в комнате сделалось намного темнее, чем было раньше.
– Давай-ка спать, муженек,– сказала Нина Александровна.– Утро вечера мудренее…
И они сделали так, как она просила,– взяли да и уснули, а утром, когда Нина Александровна открыла глаза, у стенки, где спал муж, было пусто и холодно: Сергей Вадимович ушел на работу. А в кухне за столом сидел Борька, пил холодное молоко и читал Джанни Родари.
– Доброе утро, Борис,– отнимая книгу, сказала Нина Александровна.– За едой читать нельзя. Я тебе об этом сто раз говорила.
Сын был уже совсем одет, волосы аккуратно расчесаны, костюмчик сидел на нем хорошо, и весь он был такой солидный, самостоятельный и воспитанный, что его захотелось погладить по голове. Однако Нина Александровна еще раз внимательно оглядела Борьку и строго спросила:
– Куда ты в такую рань собрался?
– Как куда!… Я за хлебом.
Действительно, на спинке стула висела авоська, на краю стола лежал металлический рубль, а на ногах у Борьки были валенки, которые он надевал только по утрам, когда было холодно и никто из приятелей его в валенках встретить не мог.
– Молодец, Борька! – сказала Нина Александровна.– Ты только смотри, чтобы хлеб был свежим.
– Будь спок, ма! Меня на мякине не проведешь… Чего-чего, а хлеб-то покупать наловчился.
Он допил молоко, вытерев молочные усы с розовых губ, поднялся и неторопливо пошел к дверям – ловкий такой, коренастенький, крайне независимый.
Сын уверенными хозяйскими ногами протопал по коридору и сенцам, двери – те и другие – прикрыл осторожно, солидно, а потом его шаги замерли на крыльце: это Борька сквозь кухонное окно смотрел на мать, стоящую посередине кухни, и это был уж второй случай, когда сын незаметно наблюдал за матерью, и Нина Александровна знала, чем это объясняется,– Борька видел и чувствовал, что с нею происходит неладное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91