– Добрый вечер, гражданин Заварзин! Одевайтесь. Надо будет пройти к товарищу капитану!
Аркадий Заварзин поднимает на участкового предположительное лицо, спрашивает предположительным голосом:
– Допрос?
– Мы это не знаем… Товарищ капитан объяснит!
Ласковая улыбка на том же предположительном лице, нежная гримаса, сочувственные глаза: «Собачья у тебя жизнь, Пилипенко! Кто пальцем поманит, к тому и бежишь… Эх, дурочка!»
– Пройти, пройти надо, гражданин Заварзин, к товарищу капитану!
Неторопливо надевается знаменитая кожаная куртка, одна за другой застегиваются «молнии»; жена Мария и сын Петька глядят на мужа и отца из темного угла комнаты.
– Ты не плачь, не плачь, Маруся, я к тебе сейчас вернуся… – шутит тракторист. – Петьке спать надо – укладывай!
Специальной походкой опытного человека, вызванного на допрос, Аркадий Заварзин переходит дорогу, усмехаясь стихиям, бесшумно поднимается на крыльцо милицейского дома, в сенях задерживается, чтобы, переменив выражение лица, сделать его ласковым, нежным, доброжелательным.
– Разрешите ворваться, то-ва-рищ Прохоров!
– Входите, Заварзин! – ответил капитан Прохоров. – Входите, входите!
Аркадий Заварзин вошел, приостановился у порога, медленно снял с кожаной куртки плащ.
– Привет, то-ва-рищ Прохоров!
– Привет, Заварзин!
Прохоров по-прежнему разглядывал телефонный аппарат, имеющий привычку тревожно звонить от ударов грома.
– Поближе, пожалуйста, поближе! – попросил он. – Вот так! Спасибо, Заварзин!
Прохоров давно научился во время допроса опытных людей делать такое лицо, на котором ничего нельзя было прочесть, распрекрасно умел думать об одном, говорить о втором, видеть третье; лицо Прохорова могло выражать все, что угодно, смотря по его собственному желанию.
– Ну, здравствуйте, Заварзин! – с братской улыбкой сказал Прохоров и впервые пристально посмотрел на вошедшего.
У Аркадия Заварзина было слишком красивое для мужчины лицо – такие длинные загнутые ресницы, как у него, могла иметь только женщина, нежный, розовый цвет лица мог принадлежать только девочке-школьнице, губы должны были украсить девушку в девятнадцать лет. Картину портило только одно – твердый рисунок лица да квадратный подбородок, похожий на подбородок участкового Пилипенко, но не такой плакатный, а живой, согретый общей женственностью лица.
– А ничего себе дождишко! – прислушиваясь, сказал Прохоров. – Долго, долго собирался! Милейший Никита Суворов был у меня совсем недавно и говорил, что скоро ливанет, а ведь не сразу, не сразу… Я к Анне Лукьяненок успел сходить, от нее вернулся, пообедал, а он, дождик-то, только тогда и начался… Это что же делается, а, Заварзин? Суворов-то думает, что погоду насквозь видит, но насчет дождя ошибся… Это как так получается, хотел бы я знать?
По Прохорову можно было понять, что ему скучно, нечего делать, осточертел пилипенковский кабинет, дождь и все сущее на свете. Он послал бы в тартарары Сосновку, тракториста Заварзина, дождь с громом и молнией, самого себя, если бы не зарплата, которая, знаете ли, Заварзин, все-таки нужна. Как ни говорите, Заварзин, а пить-есть надо, за частную комнатушку платить надо…
– С ума можно сойти от этого дождика! – продолжал болтать капитан Прохоров. – Если он к половине одиннадцатого не прекратится, то, ей-богу, позвоню начальству: «Принимайте меры! На то вы и начальство, чтобы принимать меры!» Интересно, обидятся или не обидятся?… Вы чего молчите, Заварзин? Привыкли к дождю? Ах, ах! Это привычка плохая!… Вот майор Лютиков Василий Демидович – ха-а-роший человек, а дождь тоже не любит. Не могу, говорит, во время дождя вести следствие, мне, говорит, дождь сосредоточиться мешает… Подумаешь, какая цаца! Какой, понимаешь, чувствительный…
По данным уголовного розыска тракторист Аркадий Заварзин в лагерях сидел трижды, последний раз за грабеж – отбыл в исправительно-трудовых лагерях в общей сложности семь лет, так как начал тюремную карьеру лет с пятнадцати. Изучая дело Заварзина, капитан Прохоров обнаружил у своего подопечного следы твердого характера, волю, наличие некой примитивной, но все-таки философии. Заварзин никогда не был послушным исполнителем чужой воли, был инициативен и смел, прекрасно знал, чего хочет, и тот же полковник Борисов перед отъездом Прохорова в Сосновку сказал: «Сашок, Заварзин четыре года молчит, зубьев, как говорят жители среднего течения Оби, не кажет. Жалко будет, Прохор, если он опять того… Ты поспрошай-ка у Демидыча. Он вел последнее дело Заварзина!» Прохоров пошел к Демидычу, то есть к Василию Демидовичу Лютикову, и майор подтвердил: «Малый толковый. Раскалывается трудно. Если на самом деле завязал – передай-ка ему от меня привет!»
Вот какой гусь лапчатый сидел перед капитаном Прохоровым!
– Хотите молчать, Заварзин, молчите! Вот индюк тоже молчал, молчал, потом… Да чего я вам рассказываю про индюка, когда полковник Борисов мне запрещает философствовать… Вы, говорит, товарищ капитан, гоните голый факт… Голый факт, говорит, гоните… А где я ему возьму голый факт, когда у меня на допросах молчат и так на меня глядят, словно думают: «Эх, капитан, капитан, знаем мы ваши милицейские штучки! Насквозь видим! Ну что ты мне травишь бодягу о полковнике, когда тебе интересно, не столкнул ли я, Заварзин, с подножки платформы Евгения Столетова?» Так вы думаете, Заварзин? Ну, скажите: так думаете?
– Точненько! – ответил Заварзин и улыбнулся. – Так и думаю, товарищ капитан.
Он опять жирно выделил слово «товарищ», подвел под ним красную черту, глядел капитану прямо в зрачки:
– Ну, а чего хорошего вы мне можете сказать, Заварзин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155