В его отсутствие тети набросились на Доббса с расспросами, требуя подробностей, а когда поняли, что выкраденная собака — это та самая, которая в день моего приезда ворвалась к ним в гостиную и гоняла тетю Шарлотту из угла в угол, единодушно потребовали для этого Медоуза самого беспощадного приговора из предусмотренных тарификацией, и сама тетя Шарлотта высказывалась кровожаднее всех.
Они все еще уговаривали Эсмонда не проявлять мягкотелости, когда возвратился Дживс и привел с собой Китекэта. Эсмонд бросил на него враждебный взор.
— Медоуз?
— Да, сэр. Вы желали поговорить со мной?
— Я желал не только поговорить с вами, — язвительно ответил Эсмонд. — Я желал посадить вас на тридцать суток без права замены штрафом.
Я услышал, как Доббс всхрапнул, и всхрапнул, похоже, от удовольствия. У меня даже сложилось впечатление, что, если бы не железная полицейская выучка, он бы сейчас издал восторженный вопль. Потому что как Эсмонд Хаддок имел зуб на Гасси за попытку примазаться к Тараторке, так и полицейский Доббс имел зуб на Китекэта за попытку примазаться к горничной Куини. И оба они были сильные мужчины, сторонники жесткого обращения с соперниками.
На лице Китекэта выразилось недоумение.
— Как вы сказали, сэр?
— Вы слышали. — Эсмонд посмотрел еще враждебнее прежнего. — Сейчас я вам задам несколько простых вопросов. Вы сегодня на концерте выступали в роли Пата в клоунаде?
— Да, сэр.
— В зеленой бороде?
— Да, сэр.
— И в клетчатом костюме?
— Да, сэр.
— В таком случае вы попались, сэр, — официальным тоном сказал Эсмонд, и четверо теток сказали: «Да уж конечно, дело ясное», а тетя Шарлотта пошла еще дальше и спросила с большим чувством, неужели тридцать суток — это предел, допускаемый правилами? Она читала одну книжку про жизнь в Соединенных Штатах, так там даже за сравнительно пустяковые нарушения дают девяносто.
Тетя Шарлотта пустилась в рассуждение на тему о том, что современная жизнь в Англии движется в сторону плановой американизации и что она, Шарлотта, например, целиком и полностью — за, так как нам многому следует поучиться у наших заокеанских кузенов, но тут вдруг начался краткий повтор эпизода во вспугнутым фазаном из сцены Доббса и Куини — это поднялась со стула Гертруда Винкворт, перепорхнула через гостиную и упала на грудь Китекэту. Она, бесспорно, немало позаимствовала у Куини, так как имела возможность наблюдать ее в работе, во всяком случае, общий рисунок роли у нее был такой же, как прежде у дочери Силверсмита. Единственная разница состояла в том, что там, где горничная говорила: «О, Эрни!» — ее дублерша твердила: «О, Клод!»
Эсмонд Хаддок вытаращил глаза.
— Эй, алло! — произнес он и добавил еще три «алло» по привычке.
Казалось бы, человек в положении Китекэта, под угрозой посадки на целый календарный месяц, будет чересчур взволнован, для нежностей, я бы нисколько не удивился, если бы со словами: «Да, да, конечно, но только в другой раз, ладно?» — он разнял обнимающие его Гертрудины руки. Но ничуть не бывало. Прижать ее к сердцу оказалось для него делом одного мгновения, и притом видно было, что в его глазах это — забота первостепенной важности, а уделять внимание мировым судьям ему сейчас некогда и не до того.
— О, Гертруда! — воскликнул Китекэт. — Сейчас, одну минуту, — отмахнулся он от Эсмонда. — О, Гертруда! — снова повторил он, адресуясь к той, которую держал в объятиях. И в точности так, как до него в аналогичном случае поступил полицейский Доббс, принялся осыпать ее запрокинутое лицо жаркими поцелуями.
— И-ик! — как одна тетя, сказали все четверо. И можно понять их недоумение и растерянность. Довольно необыденная ситуация — когда родная племянница ведет себя по отношению к гостящему лакею так, как их племянница Гертруда вела себя в данный текущий момент. Так что если они и икнули хором, то, я бы сказал, имели на это полное основание. Жизнь они прожили замкнутую, огражденную от веяний внешнего мира и к таким новшествам были не подготовлены.
Эсмонд тоже оказался немного не в курсе.
— Это что такое? — задал он вопрос, которому гораздо уместнее было бы прозвучать из уст полицейского Доббса. Я даже заметил, что Доббс бросил на него ревнивый взгляд, должно быть уязвленный нарушением авторского права.
Таратора вышла вперед и продела руку Эсмонду под локоть. Видимо, сочла, что настало время для откровенного мужского разговора.
— Это мой брат Китекэт, Эсмонд.
— Где?
— Вот.
— Вот это?
— Да. Он приехал под видом слуги из любви к Гертруде, очень трогательный сюжет, если хочешь знать мое мнение.
Эсмонд наморщил лоб. Выражение лица у него стало приблизительно такое же, как в день моего приезда, когда я ему объяснял, в чем суть моего анекдота.
— Давайте разберемся, — проговорил он. — Давайте все расставим по местам. Значит, вот этот субъект — не Медоуз?
— Нет.
— И не слуга?
— Нет.
— Но он — твой брат Китекэт?
— Да.
Лицо Эсмонда просветлело.
— Теперь я понял, — сказал он. — Все ясно. Здравствуйте, Китекэт. Как поживаете?
— Хорошо поживаю, — ответил Китекэт.
— Ну, и отлично, — радушно произнес Эсмонд. — Замечательно.
Тут он запнулся. Должно быть, из-за дружного лая своры теток, да еще он зацепился шпорой за ковер, ему почудилось, будто он на охоте, с губ опять едва не сорвался охотничий возглас, а рука вскинулась кверху, словно чтобы огреть плеткой лошадь по самому полезному месту.
Тети сначала лопотали не вполне внятно, но постепенно в их гомоне прорезался некоторый смысл. Они, оказывается, старались внушить Эсмонду, что не важно, если даже Китекэт — и Тараторин брат, тем непростительнее его преступление, пусть же Эсмонд не отступается и вынесет ему суровый приговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73