В этом случае французский ум также стремился к ясности формы и драматической экспрессии содержания; он всегда требовал говорящей и действующей музыки, внешнего проявления души, ее общения с окружающими. ГЛАВА ШЕСТАЯ МНЕНИЕ ИНОСТРАНЦЕВ О ФРАНЦУЗСКОМ УМЕ Суждение соседних наций, а особенно соперничающих с нами, является необходимым контролем нашего собственного суждения о нас самих. Кроме того, оно позволяет нам отдать себе отчет в переменах к лучшему или худшему, происшедших в нашем национальном характере. При этом, разумеется, приходится отвести известную долю (часто очень значительную) международным страстям, антипатиям и зависти. "Французы, -- говорит Маккиавель в своей биографии Кастракани (это сочинение теперь находится в обращении среди итальянской учащейся молодежи), -- французы по своей натуре более неустрашимы, чем сильны и ловки; если только устоять против стремительности их первого удара, то они скоро слабеют и теряют мужество до такой степени, что делаются трусливыми, как женщины"; а это немало значит! "С другой стороны они плохо переносят голод и усталость, впадая в конце концов в уныние; тогда нет ничего легче, как напасть на них и разбить". В пример этого Маккиавель приводит сражение при Гарильяно. "Таким образом, чтобы победить французов, необходимо гарантировать себя от их первого стремительного удара, если удастся затянуть дело, то победа обеспечена". Маккиавель упрекает тогдашнего французского солдата в том, что он грабитель и тратит "чужие деньги с такой же расточительностью, как и свои". "Он украдет, чтобы поесть, чтобы промотать, чтобы повеселиться даже с тем, кого он обокрал". Не указывает ли последняя, тонко подмеченная черта на потребность в симпатии и обществе, характеризующую француза? За неимением лучшего, он братается с человеком, которого только что готов был убить. "Это полная противоположность испанцу, который закопает в землю то, что он у вас похитил". Другая черта рисует нервно-сангвинический характер французов: "Они так поглощены хорошим или дурным настоящей минуты, что одинаково забывают оскорбления и благодеяния, полученные ими; будущее добро или зло не существуют для них". Можно оспаривать, что мы с такой быстротой забываем благодеяния (впрочем благодеяния, оказанные нам другими нациями, нетрудно перечесть); но как отрицать легкость, с какой мы забываем оскорбления, если только с ними не связан вопрос права или гуманности? Мы не способны восходить ко временам Конрадина или Бренна, чтобы создать теорию в оправдание своей ненависти. Если бы немцы победили нас, не искалечивая нашего отечества, вопреки международному праву, франко-германская война была бы уже забыта, как забыты в настоящее время крымская война против России и даже войны с англичанами. Впрочем, оттенок галльского и вместе с тем французского характера узнается в следующем замечании Маккиавеля: "Они рассказывают о своих поражениях, как если бы это были победы!" Это вполне напоминает французское воображение, экзальтированное, чувствующее потребность в излиянии, в привлечении внимания других. Маккиавель прибавляет к характеристике нашего оптимизма: "У них преувеличенное представление о их собственном счастии, и они плохого мнения о счастии других народов". Наконец он упрекает нас в легкомыслии и изменчивости: "Они держат свое слово" как держит его победитель. Первые обязательства, заключенные с ними, всегда оказываются наиболее верными". Это обвинение, кроме того, что оно малозаслужено, не может не удивить со стороны итальянца, да еще Маккиавеля. Иностранцы единодушно констатируют нашу традиционную способность удовлетворяться прекрасными словами вместо фактов и аргументов. В то время как итальянец играет словами, говорил аббат Галиани, француз одурачивается ими. Один немецкий психолог сказал про нас, что риторика, простое украшение для итальянца, составляет для француза аргумент. Одним из самых язвительных наших критиков был Джиоберти. В своей знаменитой книге о Первенстве Италии, он упрекает французов в легкомыслии, тщеславии и самохвальстве. Если верить ему, то наши книги, "написанные легковесно и поверхностно, вечно гоняются за остроумием". Это было сказано в начале ХIХ-го века; но разве это достаточная причина, чтобы забыть о Декарте, Паскале и Боссюэ? "Величайшее достоинство человека, -- прибавляет Джиоберти, -- воля; а у французов она слаба и изменчива". Гений Наполеона, "вполне итальянский", нашел в лице Франции самое послушное и подходящее орудие для своих грандиозных замыслов; французы, "действующие всегда скачками и прыжками и поддающиеся первому порыву", тем более ценят в других "настойчивость, которой они лишены" и которая необходима, чтобы хорошо управлять ими. "Известно, что горячие и инертные натуры всего легче подчиняются сильным и упорным". "Через несколько лет, -- прибавляет Джиоберти, -- успех опьянил Наполеона"; в то время, как в начале карьеры Бонапарт руководился в своем поведении "итальянским методом, т. е. соединял большую осторожность с огромной смелостью", позже, ослепленный успехом, он захотел управлять с французской запальчивостью, "порывисто, увлекаясь, непоследовательно, беспорядочно"; и тогда, чтобы потерять корону, ему потребовалось меньше месяцев, чем число лет, которое он употребил на ее приобретение. Джиоберти утверждает, что французы "совершенно лишены" двух качеств, которые необходимы, чтобы "господствовать над миром", и которыми, разумеется, обладает Италия: "творческой силы, соединенной с глубиной мысли, в сфере идей; верной оценки, настойчивости, терпения и воли в сфере действия".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102