Вот ключи от «роллс-ройса». Мне он больше не понадобится.
— А вы как же? — запротестовал Джордж.
— Мы заслуживаем смерти, — сказал Дрейк. — Все мы в этом доме.
— Слушайте, не сходите с ума. Меня не волнует, что вы натворили, но комплекс вины — это безумие!
— Всю жизнь я был одержим куда более безумным комплексом, — спокойно сказал Дрейк. — Комплексом власти. А теперь шевелись\
— Джордж, не делай глупостей, —бормочет Голландец.
— Он разговаривает, — шепчет сержант Люк Конлон, стоя у больничной койки; полицейский стенограф Ф. Дж. Ланг начинает записывать.
— Что вы с ним сделали? — продолжает бормотать Голландец. — О, мама, мама, мама. О, перестань. О, о, о, конечно. Конечно, мама.
Дрейк сидел у окна. Слишком нервничая, чтобы наслаждаться сигарой, он закурил одну из своих нечастых сигарет. «Сто пятьдесят семь, — размышлял он, вспоминая последнюю запись в своём маленьком блокноте. — Сто пятьдесят семь богатых женщин, одна жена и семнадцать мальчиков. И ни разу я не вступал в реальный контакт, ни разу не разрушал стены»… Ветер и дождь снаружи уже оглушали… «Четырнадцать миллиардов долларов, тринадцать миллиардов теневых, не облагаемых налогом долларов; больше, чем у Гетти или Ханта, хотя я никогда не смогу предать этот факт гласности. И тот арабский пацанёнок в Танжере, укравший мой бумажник после того, как отсосал у меня, и запах духов матери, и долгие часы в Цюрихе в попытке расшифровать слова Голландца.
В 1913 году на конюшне Флегенхеймера в Бронксе Фил Силверберг дразнит юного Артура Флегенхеймера, помахивая перед его носом отмычками и насмешливо интересуясь: «Ты и в самом деле считаешь себя достаточно взрослым, чтобы в одиночку ограбить дом?» В больнице Ньюарка Голландец сердито требует: «Слушай, Фил, хватит, веселиться так веселиться». Семнадцать представителей иллюминатов растворились в темноте; один с головой козла внезапно вернулся. «Что сталось с остальными шестнадцатью?» — спрашивает Голландец у больничных стен. Кровь из его руки стала подписью на пергаменте. «О, он сделал это. Пожалуйста», — бормочет он. Сержант Конлон ошарашенно смотрит на стенографа Лэнга. Молния казалась тёмной, а тьма казалась светом. «Оно полностью завладело моим сознанием», — подумал Дрейк, сидя у окна.
«Я сохраню здравый рассудок, — мысленно поклялся Дрейк. — Что это за рок-песня про Христа, которую я вспоминал? „Всего пять дюймов между мной и счастьем“, эта, что ли? Нет, это из «Глубокой глотки». Белизна кита.
Волны снова закрыли ему обзор: нет, наверное, не та песня. «Я должен его настичь, объединить с ним силы. Нет, черт возьми, это не моя мысль. Это его мысль. Он приближается, на гребне волн. Я должен встать. Я должен встать. Объединить силы».
— Ты прав, Голландец, — сказал Диллинджер. — К черту иллюминатов. К черту Мафию. «Древние Жрецы Единого Мумму» с радостью примут тебя.
Голландец посмотрел в глаза сержанта Конлона и спросил: «Джон, прошу тебя, о, ты покупаешь всю историю? Ты обещал миллион, точно. Выбраться… жаль, что я не знал. Пожалуйста, сделай это быстро. Быстро и яростно. Пожалуйста, быстро и яростно. Пожалуйста, помоги мне выбраться».
«Мне следовало выйти в сорок втором году, когда я впервые узнал о лагерях, — думал Дрейк. — До тех пор я все ещё не осознал, что они действительно хотели это сделать. А потом была Хиросима. Почему я остался после Хиросимы? Ведь все было предельно ясно, все было именно так, как писал Лавкрафт: слепой идиот Бог Хаос взорвал земную пыль. И уже в тридцать пятом году я знал секрет: если даже в таком тупом быке, как Голландец Шульц, похоронен великий поэт, что же может высвободиться в любом обычном человеке, посмотревшем в глаза старой шлюхи Смерти? Я предал мою страну и мою планету, но хуже того: я предал Роберта Патни Дрейка, гиганта психологии, которого я убил, когда воспользовался этим секретом ради власти, а не ради лечения.
Я видел водопроводчиков, ассенизаторов, бесцветное всецветье атеизма. Я лейтенант Судьбы: я действую по велению духа. Белая, Белая пустота. Глаз Ахава. Пять дюймов от счастья, всегда Закон Пятёрок. Ахав заглатывал, заглатывал.
— Вся эта баварская история — дерьмо собачье, — сказал Диллинджер. — С тех пор как в 1888 году Роде встал у руля, там в основном англичане. Им всегда удавалось проникнуть в Министерство юстиции, Госдепартамент и профсоюзы, а также в Министерство финансов. Вот с кем ты сотрудничаешь. И позволь-ка мне рассказать тебе о том, что они планируют сделать с твоим народом, с евреями, в той войне, которую они замышляют.
— Слушай, — перебил его Голландец. — Капоне всадил бы в меня пулю, если бы узнал, что я вообще с тобой разговариваю, Джон.
— Ты боишься Капоне? Он устроил так, чтобы возле «Биографа» в меня всадили пулю федералы, а я, как видишь, по-прежнему жив и здоров.
— Я не боюсь ни Капоне, ни Лепке, ни Малдонадо, ни… — Глаза Голландца вернулись в больничную палату. «Я тёртый калач, — с тревогой сказал он сержанту Конлону. — Винифред. Министерство юстиции. Я получил это из самого министерства». Он испытал острую боль, пронзительную, как наслаждение. «Сэр, прошу вас, хватит!» — Нужно было объяснить про де Молэ и Вейсгаупта. «Послушайте, — хрипел он, — последний Рыцарь. Я не хочу кричать». Было совсем тяжело, боль пульсировала в каждой клетке. «Я не знаю, сэр. Честно, не знаю. Я пошёл в туалет. Когда я зашёл в сортир, парень вышел на меня. Если бы мы захотели разорвать Круг. Нет, пожалуйста. У меня есть месяц. Ну, давайте, иллюминаты, добейте меня». Как же трудно все это объяснять! «У меня не было с ним ничего и он был ковбоем в один из семи дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103