Ewigel Борьба…
Ни дела, ни лежбища, ни друзей. Ничего. Вроде то, что нужно». Боль была не только от пули; они работали над его сознанием, пытаясь закрыть ему рот, чтобы он не сказал слишком много. Он увидел козлиную голову. «Пусть он сначала тебе покорится, а уж потом докучает, — крикнул он. — Эти англичане ещё те типы, не знаю, кто лучше, они или мы».Так много надо сказать, и так мало времени осталось. Он подумал о Фрэнси, жене. «О, сэр, дайте девочке крышу». Иллюминатская формула для призыва Ллойгора: хотя бы это он успел рассказать. «Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким. Вы слышите меня?» Они должны понять, как высоко это поднялось, во всем мире. «Я это слышал, это слышал окружной суд, возможно, даже Верховный суд. Это расплата. Прошу вас, придержите дружков Китайца и Командира Гитлера». Эрида, Великая Матерь, — единственная альтернатива власти иллюминатов; надо успеть им это рассказать. «Мама это лучший выбор. Не дайте Сатане тянуть вас слишком быстро».
— Он слишком много болтает, — сказал тот, который был с козлиной головой, Винифред из Вашингтона. — Усильте боль.
— Грязные крысы настроились! — закричал Голландец.
— Держите себя в руках, — мягко сказал сержант Конлон.
— Но я умираю, — объяснил Голландец. Неужели они ничего не поняли?
Дрейк встретился с Винифредом в 1947 году на коктейле в Вашингтоне, сразу после того, как Акт Национальной Безопасности был принят Сенатом.
— Ну что? — спросил Винифред. — У вас ещё есть какие-нибудь сомнения?
— Никаких, — ответил Дрейк. — Все мои свободные деньги сейчас инвестированы в оборонную промышленность.
— Там их и держите, — улыбнулся Винифред, — и станете богаче, чем могли предположить в самых смелых фантазиях. Сейчас мы планируем заставить Конгресс одобрить выделение одного триллиона долларов из бюджета на подготовку к войне до 1967 года.
Дрейк быстро все понял и тихо спросил:
— Собираетесь найти ещё врага, кроме России?
— Понаблюдайте за Китаем, — спокойно отозвался Винифред. На этот раз любопытство Дрейка превзошло его жадность; он спросил:
— Вы что же, действительно держите его в Пентагоне?
— Вы хотели бы встретиться с ним лицом к лицу? — ответил вопросом Винифред с лёгкой насмешкой в голосе.
— Нет, благодарю, — равнодушно сказал Дрейк. — Я читал Германа Раушнинга. Я помню слова Гитлера о Сверхчеловеке: «Он жив, среди нас. Я его встречал. Он неустрашим и ужасен. Я его боялся». Это вполне удовлетворяет моё любопытство.
— Гитлер, — ответил Винифред, уже не скрывая насмешку, — видел его в более человеческой форме. С тех пор он… прогрессировал.
«Сегодня, — думал Дрейк, когда раскаты грома становились все громче и безумнее, — я увижу его, или одного из них. Наверное, я мог бы выбрать самоубийство получше?» Вопрос был бессмысленным; Юнг с его законом противоположностей был во всем прав. Это знал даже Фрейд: любой садист в конце концов становится мазохистом.
Повинуясь порыву, Дрейк поднялся и взял с ночного столика эпохи Тюдоров блокнот и ручку. При свете молний за окном он начал быстро писать:
Чего я боюсь? Разве я не копил силы и не готовился к этому рандеву с раннего детства, когда в полтора года запустил в маму бутылочкой?
И потом, оно в кровном со мной родстве. Мы оба живём на крови, разве нет? Пусть даже я нахожусь в более выгодном положении, поскольку беру не саму кровь, а кровавые деньги?
Всякий раз, когда оно меня находит, происходит сдвиг измерений. Принн был прав, когда в «De Vermis Mysteriis» писал, что они живут в ином пространстве-времени. Именно это имел в виду Альхазред, когда писал: «Их рука сжимает твоё горло, но ты их не видишь. Они появляются неожиданно и остаются невидимыми, перемещаясь не в тех пространствах, которые мы знаем, а между ними».
— Вытащите меня, — стонет Голландец. — Я наполовину спятил. Они не дадут мне встать. Они покрасили мои туфли. Дайте мне что-нибудь! Меня тошнит!
Я вижу Кадата и два магнитных полюса. Я должен объединить силы, съев эту сущность.
Какой «я» реален? Неужели в мою душу так легко проникнуть, потому что у меня осталось так мало души? Не это ли пытался рассказать мне Юнг о власти?
Я вижу больницу в Ньюарке и Голландца. Я вижу белый свет, а потом черноту, которая не пульсирует и не движется. Я вижу, как Джордж пытается ехать на «роллс-ройсе» среди этой проклятой грозы. Я вижу, что белизна белого — это чернота.
— Кто-нибудь, — умоляет Голландец, — прошу, снимите с меня туфли. Нет, на них наручники. Так велит Барон.
Я вижу Вейсгаупта и Железный Ботинок. Не удивительно, что только пятеро выдерживают тяжкое испытание, чтобы взойти на вершину пирамиды. Барон Ротшильд не даст Родсу выйти сухим из воды. Да и что вообще такое пространство или время? Что есть душа, которую мы якобы судим? Кто реален: мальчик Артур Флегенхеймер, искавший свою мать, гангстер Голландец Шульц, убивавший и грабивший с хладнокровием Медичи или Моргана, или сумасшедший поэт, родившийся на ньюаркской больничной койке, где другие умирают?
А Елизавета была сукой. Они пели балладу «Голден ванити» про капитана Роли, но против меня никто не произнёс ни слова. При этом у него были льготы. «Театр Глобус», новая драма Вилла Шекспира, на той же улице, где они для забавы мучали медведя Сакерсона.
Боже, они вскрыли разлом Сан-Андреас, лишь бы сокрыть самые важные документы о Нортоне. Тротуары зияют, словно уста, Джон Бэрримор выпадает из постели, Уильям Шекспир в его сознании, моем сознании, сознании сэра Френсиса. Родерик Ашер. Звёздная мудрость, как они это называют.
— Обочина была в опасности, — пытался объяснить Голландец, — и медведи были в опасности, и я это прекратил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103