Оправил полы балахона, похожего на монашескую рясу.
– Куда это я побегу, атаман: вона как раздобрел! На Чусовой отощал было вовсе. Пытают, пытают: с чего жиреешь? Ведь только арпа-толкан и ешь! А я говорю: как по весне тагильская вода поднялась, так в меня водянкой и кинулась.
– Бурнашка! – отозвались в кругу, и несколько человек засмеялись.
Кто-то звонко и молодо крикнул:
– Не год – пятнадцать лет шли встречу солнышку: куда ворочаться – к дыбе и колесу? Нагие – шелком прикроемся; кому горько – ханши усластят шербетом. По следу же своему не казаку – зайцу сигать…
Ермак усмехнулся.
– Его поставьте атаманом, – бровью указал на Гаврилу Ильина, легкого человека, – коли я негож!
И опять усмехнулся, сказал – для них, для ропщущих – прежние слова атамана вольницы:
– А ну, кто от дувана Кучумовых животишек бежать захотел?
Тогда вышел Филька Рваная Ноздря, швырнул оземь баранью шапку. Его длинное грузное туловище чуть покачивалось на искалеченных ногах.
Он не крикнул, только спросил, но проревело это над всей толпой, над городскими насыпями, до самых до чадных татарских костров, – так грянула, точно колокольной медью, его огромная грудь:
– Чье вершишь дело? Прямо скажи!
– Казачье дело! – крикнул в ответ Кольцо и схватился за рукоять сабли.
Еще упрямей опустил – все так же в сторону Ермака – мощный низкий лоб Филимон Ноздря, даже не покосившись на Кольца.
– За что велишь головы класть? Не крестьянское твое дело.
– Не крестьянское? – выкрикнул Ермак. – Не крестьянское?! – повторил он и задохнулся. Не русское? А ты – басурманин? Клятва казачья от века нерушима!
Стремительно шагнув, очутился он перед Филимоном, впился в него взором, потемневшим от неистового напряжения.
И вдруг взор его бросил Филимона, будто того больше и не существовало.
– Бежать?! Срам непереносный – бежать от супостата. С тем на Дон вернуться хотите? Малые дети засмеют, старики отворотятся, бабы в глаза наплюют. Чего боитесь? Помереть боитесь? Пыткой и колесом не стану стращать. Свои казаки, как тлю, пришибут беглеца. А сбережете жизнь – не человечью, собачью.
Но Филимон не тронулся с места и, когда на миг смолк атаман, тряхнул головой, будто подавая знак. И за плечами его кто-то громко, шепеляво проговорил:
– Тишь на Дону. Ясменно на небе, кони ржут в базах. Теплынь-туман с Азова…
Все это дал сказать атаман. Кивнул и подхватил:
– Тишь на Дону. Помню про то. И никогда не забуду. Дон – матерь, корень казачий. Проклят, кто над матерью надругается. Для нее трудимся. Над всей Русью, над великой, блеснет слава наша, донских казаков! Повторил, возвысив голос:
– Всех выше на веки веков казачью славу подымем. Люди по всей Руси поклонятся нам. Попы в церквах будут выкликать имена наши. От отцов к детям пойдут они, от дедов к внукам и правнукам. И пусть же не забудут их, пока кровь наша, русская, жива на земле!
Умолк. Слышалось дыхание людей. Хитро прищурился и спросил:
– Своей смерти, что ль, миновать хотите?
Из-за спины Филимона раздалось:
– Да мы с казачьей сакмы не сходили.
То опять сказал голос Селиверста, искателя кладов.
Ермак повернулся к нему:
– Они ж, браты твои, головы сложили – за товариство, за казачество, за Русь. Теперь ли сойдешь?
Взгляд его внезапно нашел Филимона.
– Ступай, – тихо, грозно сказал ему Ермак, – на место ступай!
И неотрывно следил за ним, пока широкая его спина, колыхаясь, не скрылась в толпе.
Тогда он потер одну руку о другую и простым, веселым говорком досказал:
– Кто тут говорит: голову, мол, класть велю? Не велю! Таскать ее, что ль, надоело? Хана сгони и живи: так велю. Сюда привел не на гибель. У Бабасанских юрт было их десять на одного – одолели. Мимо Долгого яра проплыли. К вольной воле веду. Вон она, рукой подать. Из руки своей отдать ее ворогу? Как Мамай бежал, с той поры не боялась ханов Русь!
Всех оглядел вокруг.
– Войско! Слушай! Одна сакма – в Сибирь-город!
И надел шапку. Мужицкий его кафтан продрался на локотках. В походах он не хоронился за спинами. Сам он, батька, тяжелым своим мечом прокладывал дорожку. Было что есть – ел, не было – и квасом из тобольской да иртышской водицы сыт. Он вел путями, где никто не провел бы. И проходили с ним, где не прошел бы никто.
Он снова крикнул, почти взвизгнул:
– Все поляжем! Поляжем, а назад не пойдем!
И тогда в безмолвии раздался тонкий голос Бурнашки:
– И-эх… атаман!..
Двадцать третьего октября казачье войско пересекло Иртыш.
В те времена Иртыш оставлял лишь узенькую ленточку плоского прибрежья под кручами Чувашего мыса.
Эту ленточку татары преградили завалом.
На мысе стояли главные силы Кучума.
Место казалось неприступным.
Здесь в темноте высадились казаки на топкую землю.
До утра, без сна, перетаскивали со стругов пушечные ядра, порох, пищали. Войско поредело, но клочок земли был тесен и мал, сотням негде было развернуться. Дрогли от предрассветного холода. И со всех сторон слышались голоса в огромном татарском лагере.
На заре косо, свистя, полетели стрелы с голой и черной Чувашевой горы, и над ней показался зеленый значок Кучума.
Тогда взвилось знамя над тем местом, где стоял Ермак.
Татары разглядели весь казачий лагерь. Они видели, как он мал, и выкрикивали сверху бранные слова и хохотали, издеваясь. Вот он, страшный враг, безумно загнавший себя в западню, запертый между горой, рекой и неприступно укрепленной кручей! И они привязывали к стрелам дохлых мышей и баранью требуху.
Казаки бросились на завал и отхлынули обратно.
Но трубили трубы у Ермакова места, заглушая крики умиравших, и спокойно развевалось казацкое знамя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95