В самый критический момент доктору Слабе удалось-таки вырваться из рук мучителя; до предела сжавшись, он, точно мощная пружина, боднул противника головой в живот так, что тот отлетел на плюшевый диван у самой стены.
Несчастный доктор Слаба оправился, хромая, почти с ходу подхватил жену, корчившуюся на полу, и кинулся в кухню. У стойки он столкнулся с хозяином кафе — тот, расставив руки, пытался преградить ему путь, но, видя тщетность своих усилий, стал, по крайней мере, успокаивать публику, потрясая сцепленными в замок руками:
— Господа... Помилуйте, господа...
В кафе воцарилось гробовое молчание: все поняли, что произошло.
Говорили шепотом, и все взгляды устремились на фехтовальщика, удрученного постыдным поражением от хромого, увечного человека, к тому же с помощью рядового приема, столь излюбленного в обычной драке... Один из его сотрапезников-учеников стоял перед ним, растолковывая что-то вполголоса.
— Соте? 1
1 Как вы сказали? {ит.)
Эта дама отравилась? — в ужасе вскочил фехтовальщик, поняв наконец, какую ошибку он совершил.— Ах!— прибавил он, стукнув себя по лбу ладонью.
Теперь меня уже не покидала мысль о том, что его грубая оплошность и досадное вмешательство не поз-
волили доктору Слабе спасти жизнь жене, если это вообще было возможно.
Кроме того, в памяти завсегдатаев — сужу по себе — всплыл эпизод недельной давности, в котором фехтовальщик тоже сыграл роль, не оставшуюся незамеченной.
Неделю назад, уходя домой со своей женой (или любовницей? Слаба так и не представил ее мне) — которая ежедневно, за исключением двух-трех последних вечеров, приходила за ним в кафе и настоятельно пыталась увести домой,— хромой доктор, проходя мимо стола фехтовальщиков, вдруг замер на мгновение, а затем в ярости обрушился на сидящую за столом компанию.
Даже издали я видел, сколь гневно сошлись его отрикольские брови. Мало того, что выражение лица у него было весьма угрожающее, он вел себя почти неприлично, в то время как вышколенные молодые люди демонстративно выказывали профессиональную сдержанность, подобающую при решении так называемых «вопросов чести».
Доктор распалялся все больше, пока сам синьор Альберти не поднялся и с преувеличенной любезностью не подошел к нему вплотную.
Казалось, стычка неминуема, пусть и вполне пристойная на вид, но чреватая серьезным поединком чести... Доктор Слаба, дрожа от возмущения, видимо, только что высказал свои претензии. На лице элегантного, плечистого и широкогрудого итальянца отразились сперва удивление, потом ирония; затем он попытался объяснить что-то доктору, размахивая руками столь выразительно, что в жестах его читалась скрытая насмешка, и в конце своей речи он смерил беднягу доктора с головы до ног презрительным взглядом и задержал его на укороченной ноге Слабы.
После чего лишь развел руками, недоуменно пожав плечами.
Оскорбление было столь очевидным, что доктор, переступив с ноги на ногу, слегка покачнулся, словно подтверждая нечто брошенное ему в лицо синьором Альберти, и захромал к двери, где его ждала жена.
Что сказали друг другу соперники, я так и не узнал, однако причина раздора стала известна всем завсегдатаям кафе: поговаривали, что в тот момент, когда хромой доктор со своей хрупкой спутницей проходил мимо стола Альберти, кто-то нарочито громко бросил:
— Тоненькая, словно коврижка, и, наверное, такая же сладкая!
Ни одно сравнение не могло более точно выразить особый цвет лица смуглой сильфиды, чем это, достаточно вульгарное; новый сорт печенья к чаю, толь ко что вошедшего в моду в Праге, пользовался огромным спросом, и эта легкомысленная метафора передавалась из уст в уста всеми завсегдатаями кафе.
Слышалась в ней и хрупкость облика молоденькой докторши, которая и в самом деле была на редкость тоненькой, но, клянусь богом, это лишь подчеркивало ее своеобразное очарование, порой просто неодолимое. Для писаной красавицы она была чересчур естественной, в чем и заключалась ее привлекательность; этот тип красоты обладает безыскусной соблазнительностью, присущей ему, словно аромат цветку, а прелесть его отличается от кокетства так же, как естественный аромат от запаха духов.
Сама того не желая, она привлекала взоры молодых и пожилых мужчин, являясь в кафе ежевечерней сенсацией, однако нельзя отрицать, будто она не замечала их взгляды, напротив, они настораживали ее, и она тут же начинала просить мужа:
— Ну пойдем же домой!
В конце концов кто же возьмется утверждать, что разбирается в женщинах!
И на другой день после сцены между доктором и фехтовальщиком стройная брюнетка пришла, позванивая многочисленными — по тогдашней моде — браслетами, и, по обыкновению, остановилась у нашего игрального стола. Доктор, увидев ее, тотчас вскочил и тихонько шепнул ей что-то на ухо, так что даже я не расслышал; однако эти слова произвели на нее сильное впечатление, судя по разочарованному виду, с каким она их выслушала.
Хотя она не возразила ни словом, доктор вслух прибавил:
— Я же сказал тебе!
И она удалилась еще поспешнее, чем пришла, после чего не появлялась в кафе всю неделю...
И вот теперь из кухни доносился жалобно-просительный голос доктора.
— Юленька! Юленька!
Но в ответ слышались нечеловеческие звуки, какие могут издавать лишь голосовые связки, пожираемые страшной кислотой.
Но довольно; остается добавить, что через полчаса санитарная машина увезла в больницу доктора Слабу и его жену, скончавшуюся по дороге.
Бедная «коврижка»! И, хотя вся Прага целую неделю только и говорила об этом случае, газеты о нем ни словом не обмолвились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70