– …Так вот скрозь ворота и прошел. Положил Тарзана на крыльцо, – рядом Рыжая крутится, тявкает. Я сижу. Велено же: никого не пускать, – баба сидела за кухонным столом с узкого краю. Напротив нее сидел Бракин, а за широким краем, рядком – Аленка и Андрей.
– Баба так бы и не выглянула, да я уговорила. Потому, что Тарзан вдруг тявкнул, да жалобно так! А я же его голос сразу узнаю, – вмешалась Аленка. Она прямо сияла от счастья. У Андрея на лице попеременно выражение блаженства сменялось выражением крайнего недоумения.
Тарзан, обернутый в пальто Бракина, лежал у печки. Рыжая – рядом, ближе к порогу. У Тарзана была забинтована голова, и из-под повязки сочилась кровь. И еще – смешно торчало одно ухо. Расцарапанная морда была обильно смазана «зеленкой», передние лапы тоже забинтованы.
Это уже Аленка его лечила, – догадался Бракин.
– Значит, – уточнил он, – кто-то пробрался к крыльцу с раненым Тарзаном в руках и с Рыжиком, позвонил, оставил собак, а сам исчез?
– Ну да! – радостно подтвердила Аленка и лукаво взглянула на Бракина. Бракину почудилось, что Аленка знает, кто этот таинственный «кто-то».
Надо будет выйти, посмотреть следы, – подумал Бракин. Не Коростылев же решил вдруг проявить милосердие?
И оставался важный вопрос: куда делись овчарки, которые, кажется на самом деле были людьми? То есть, куда делись люди? Причем, если судить по окровавленной шкуре, один из них был вынужден бежать в образе человека.
Поди разберись: то ли шкуры магические, то ли это просто фокус с переодеванием, вроде ряженых колдунов.
– Ну что, собачка, досталось тебе? – спросил Бракин, участливо наклонившись к Тарзану.
Тарзан открыл мутноватые глаза, слегка клацнул челюстями. Дескать, досталось, да еще как.
Бракин взял на руки Рыжую, – она немедленно и мгновенно облизала ему все лицо, – Бракин не успел отклониться.
– Ну-ну, целоваться потом будем, – сказал он. – Дай-ка я тебя осмотрю для начала…
Осмотрел. Кажется, ей тоже досталось: один глаз заплыл почти как у человека, но кости были целы, и крови на ней не было.

Цыганский поселок

Густых прятался в штабелях стройматериалов, приготовленных под строительство нового дома. Он ждал. В доме, где сейчас находилась дева, окна были освещены, и глухо слышалась разноголосая цыганская речь, перемешанная с русскими словами.
Из дома за весь вечер никто не выходил, из чего Густых сделал вывод, что в доме – полное благоустройство, хотя он точно знал, что эта часть поселка была неблагоустроенной.
Долгое сидение в снегу никак не отразилось на нем. Не затекали ноги и руки, и не хотелось спать, и он чувствовал необычную бодрость и готовность к действию.
И еще он знал, что всё должно быть сделано именно сегодня ночью: утром цыгане снова рассядутся по машинам и отправятся в гости к многочисленной родне. Поди тогда, проследи за ними. И день будет снова потерян.
Густых прикрыл глаза, продолжая наблюдать из-под полуопущенных век.
Ага, вот в двух окнах сразу погас свет. Оставался свет в угловом окне, – видимо, там была кухня. Возможно, женщины легли спать, а мужчины еще остались бодрствовать, справляя свою цыганскую тризну.
Звезды усеяли небо. В поселке все давно уже спали. В отдалении высилась труба котельной, из нее в черное небо столбом поднимался белый дым.

После того, как погас свет во всем доме, и во дворе залаяли, забегали собаки, спущенные с цепей, Густых выждал еще с час.
Летом в это время уже начинало светать. Зимой – наступил самый глухой час. Час волка.
Густых бесшумно поднялся, снял пальто и шапку, и двинулся к дому.
Дом окружал довольно высокий забор, кирпичный со стороны улицы и деревянный с боков. Позади дома были надворные постройки, а за ними огороды, и вряд ли там мог быть высокий и надежный забор.
Не оглядываясь и не таясь, в полный рост, Густых подошел к углу – там, где каменная ограда уступала место деревянной. Он взялся рукой за верхний треугольный край доски и легко выворотил её вместе с гвоздями. Гвозди заскрипели, но собаки бегали где-то по другую сторону дома.
Густых с той же легкостью оторвал ещё две доски, перешагнул через перекладину и оказался внутри усадьбы. Проваливаясь в снег, он пошел за дом, туда, где должен был быть второй выход.
Выход, действительно, был – массивная деревянная дверь, даже не обшитая железом.
Но кроме двери были и собаки. Четыре здоровенных кудлатых пса, похоже, алеуты.
Они от неожиданности даже не подняли лай. А просто молча бросились на чужака, оскалив громадные пасти. Густых остановился, ждал. Собаки подлетели к нему, – и внезапно затормозили всеми четырьмя лапами. Пригнули морды книзу, принюхиваясь и ворча. Потом медленно, подняв широченные зады, стали отступать.
Густых еще подождал, потом повернулся к ним спиной и двинулся к дверям. Шуметь было нельзя: проснется вся цыганская братия. Густых решил действовать иначе. Он осторожно оторвал деревянный порожек, высвободив нижний край двери. Взялся за край обеими руками, и начал понемногу расшатывать задвижку запора вместе с дверью. Задвижка была сделана на совесть, подавалась плохо, но Густых и не очень спешил.
Полчаса ему потребовалось, чтобы согнуть задвижку, потом он легонько рванул дверь на себя. Задвижка скрипнула и зазвенела, упав на пол.
Густых прислушался. Помедлил, потом открыл дверь, приподнял, и снял её с петель. Поднял, словно огромный осадный щит, и зашвырнул далеко-далеко, к забору. Дверь мягко и почти бесшумно зарылась в глубокий снег.
Густых вошел в темный коридор, безошибочно, внутренним чутьем, определяя расположение комнат. Здесь были кладовая и сортир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117