Он слышал, как и сердце его жует жвачку: «Дур-р-ная, дур-р-ная, дур-р-ная…» Солома благоухала ловкими руками, летним солнцем, копытами резвого коня. Где-то близко, над головой, за спиной, под рукой, у лица и колен, строгали и пилили доску. Может, сеньор Чигуичон Кулебро делал для него гроб. Может, он догадался, что слепой отдал ему не все деньги. Гойо Йик потрогал платок, перетянутый в нескольких местах и лежавший у него на животе, словно кусок кишки. Умереть он не боялся, только бы живым не похоронили, только бы не лежать в земле, как плод амате, скрывая в сердце Цвет измены, черный цветок обиды. В своем отчаянии он думал, что, когда прозреет, рядом окажется Мария Текун. Лишь ее он и хотел увидеть сразу, видеть вечно. Что ему свет, вещи, люди перед той, кого он нашел среди убитых, вынянчил, вырастил, обрюхатил? Знахарь жевал, а не жевал — пилил, а не пилил — строгал. Слепого сморил сон, и ему приснилось, что рядом лежит Мария Сакатон. Она ведь, дурная изменница, Мария Сакатон, это он ее назвал Марией Текун, потому что братья Текун отрубили у ее родни головы. Гойо Йик то спал, то не спал, и ему казалось, что под ним трепещущая от птиц тростниковая циновка, и птицы эти не птицы, а ласковые слова. Во сне он улыбался. Ему ли бояться гроба! В горах, у обрывов, на пустынных дорогах он призывал смерть с тех пор, как от него ушла с детьми Мария Текун
Знахарь разбудил его затемно и неслышно прошептал на ухо, о настлал на полу опилок и стружек, без которых не вытянешь влаги из утренней звезды. Потом он поднял слепого и повел его за руку.
— Мы в стране опилок и стружек, — тихо шептал он, — а я тебе вместо посоха. Надо убить зрелый плод перца, растерзать его, разорвать. Твоих шагов не услышат, и посох твой ступает без звука. Плюнешь — плевка не слышно, словно плюнул в пропасть. Куда же мы идем? Куда мы идем, ступая без звука по краю пропасти?
Гойо Йик слышал, что небо трепещет, словно птица, а в паху и вокруг сосков странно засвербило, будто пот разъедал его смелость, как разъедает металл кислота.
— Идем, — тихо говорил знахарь, мягко подталкивая слепого, — идем за ножом, который очистит глаза Гойо Йика, и за растением, чьими листьями, как зелеными островами, я прикрою его очищенные глаза, и за ласточкиными каплями, чтобы смочить ему веки, и за папоротниковым корнем, и за лесным маком — они нам тоже понадобятся. Мы кланяемся до земли, — знахарь согнул слепого, чтобы тот поклонился, — и головы наши касаются доброй земли, и мы не видим страны опилок и стружек, потому что мы слепы, и лбы наши становятся шершавыми, как холка у коня. Руки наши скачут, как щенята, — говорил он торжественно и хрипло, щекоча слепого, — играют, радуются, ибо тьма, ощерясь косточками арбуза, покидает дом.
Знахарь помолчал — зубы его до самой десны впивались в клейкую мякоть, выходили из нее, вонзались снова, выходили все быстрее, освобождались, веселели. Те, кто жуют копаль, не жуют, а скачут, бегут вприпрыжку.
— Нас обманули! Где луна? Только мухи жужжат в доме чернозубого арбуза. Мухи жалят, мухи летают, мухи говорят: прилежные пальцы этих двух мужчин копают, роют, сгребают облако опилок и стружек, а стружки и опилки играют и дрожат под их шумным, как выстрел, дыханием.
Знахарь подхватил тощее тело слепого. Гойо Йик дрожал, как слепая стрела на тетиве судьбы. Знахарь приподнял его, отпустил, чтобы его тело рухнуло наземь, и принялся с ним бороться, хрипло выкликая:
— Мы враги, мы боремся, как те, кто крушат друг друга в I крепостях и башнях! Мы темны, птица унесла свет и нам оставила тьму, чтобы мы ждали во мраке, когда вернутся воинства сна, разбитые в дальних битвах. Мавр дал нам ятаган, смазанный пчелиным медом, христианин дал нам шпагу, смазанную медом молитвы, турок отрезал себе уши и поплыл на них по морям умирать в Константинополь.
Знахарь боролся, слепой стонал, не зная, лечение это или драка.
— Го-го-го! — хрипло кричал знахарь. — Дождь родится старым и плачет, как младенец. Дождь — старый ребенок. Луна родится слепой и сияет, чтобы нас увидеть, но не видит нас. Луна родится с ноготь, и ногтем этим снимает с глаз бельма тени, как снимает их нож с глаз Гойо Йика.
Окончивши обряд, Кулебро опустил слепого на верстак и стал говорить, что привязывает его лианами. Бурая лиана не даст извиваться от боли; пятнистая лиана не даст разорвать веревки, хотя страдание, когда возьмет за горло, и удесятеряет силы; влажная зеленая лиана, тонкая, словно паутинка, не даст проглотить язык, а еще одна лиана — вместо материнской пуповины. Эти ненастоящие лианы легки, тела не режут, а веревки, которыми знахарь прикрутил его к верстаку, причиняли немалую боль. Рассказывая о волшебных лианах, знахарь накидывал веревочные петли на грудь слепого, на руки, ноги, а потом затянул его так, что он двинуться не мог и лежал неподвижно, пока ему ножом резали глаза.
Приступая к лечению, знахарь разложил поближе с полдюжины острых, как нож, растений-ланцетов. Он полоснул по бельму и подул на глаз, чтобы не так пекло. Гойо Йик, беспомощный, как зверек в капкане, глухо рычал и от боли, и от тоски по той, кого он некогда звал Магшей Текун, а теперь окрестил Дурная.
От боли Гойо Йик напустил лужу. Знахарь нанес второй разрез. Лезвие проникло в плоть, прорезало сознание, и намученное тело уже не могло унять дрожи. Зубы у слепого стучали, дыхание остановилось.
На сей раз Кулебро нажал ножом сильнее. Слепой мяукал, словно кот, обжегший лапы. Он выпрямился, напрягся от волос и до пяток. Руки и ноги, опутанные горячей дрожащей веревкой, стали как колья, на которых растягивают сети. Из носа пошла кровь. Он ощутил ее запах, втянул ее и чуть не задохнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85